 Для писателя главное – не литературная стратегия, а культурная среда. Степан Бакалович. Римский поэт Катулл, читающий друзьям свои произведения. 1885. ГТГ |
Беседы с Кириллом КОВАЛЬДЖИ никогда не бывают неинтересными хотя бы в силу того, что он занимательный рассказчик. Более того, он так удачно создает конструкции слов, что, слушая их, получаешь эстетическое удовольствие. Конечно, в печатном тексте их очарование ослабевает, однако собеседник поэта Владимир КОРКУНОВ постарался сохранить стиль живой речи.
– Кирилл Владимирович, ваши детские годы прошли в несколько мистических, не существующих ныне местах…
– Родился я в Бессарабии. Такой страны нет, однако это – особая судьба. Это земля между Прутом и Днестром, которая переходила из рук в руки, а теперь, к сожалению, не существует, поскольку в 1940 году товарищ Сталин ее поделил. Южную Бессарабию отдал Украине, Северную ей же, а в середине – нынешняя Молдавия. Я родился в Южной Бессарабии, считаю себя бессарабцем, потому что точнее определить свое происхождение я не могу.
– Однако большая часть сознательной жизни прошла в СССР и России...
– Что касается России, я познакомился с ней через Пушкина. В нашем доме был большой дореволюционный однотомник Пушкина, в который входило большинство его произведений. И вышло так, что все, что я знал о России, было именно через Пушкина. Вторым был Чуковский почему-то. И так как его сказки попались ко мне сразу после Пушкина, то он и «лег» в моем подсознании рядом с ним. Поэтому, когда я узнал, что Чуковский еще жив, очень удивился и, познакомившись с ним в Переделкине, ему об этом рассказал. Он долго и охотно смеялся. В детстве я читал очень много и очень вразброс, без всякой системы. Во-первых, отец любил всякую дребе… детективную литературу, тогда в Румынии она издавалась в примерно тех же объемах, что и у нас сейчас и была таким же «коммерческим чтивом». Но, так как я был мал, отец от меня эти книги прятал в чемодане под кроватью и закрывал чемодан на ключ. Я подобрал ключ и перечитал весь чемодан. И мне этого хватило на всю жизнь, с тех пор я детективами не интересуюсь. «Войну и мир» читал впервые по-румынски в сокращенном издании «Наполеон и Александр». Весь текст помещался в одном томе, я думал, что это и есть настоящий Толстой, потом только узнал, что «Война и мир» довольно объемная книга… И прочитал заново.
– С чтением все ясно. А вот с творчеством…
– Первое стихотворение я написал по-румынски лет в семь про котенка, который был беззащитен, его мучили, а он страдал. Это стихотворение мне и моим близким понравилось, и тогда я написал второе стихотворение. Но так как у меня не было никаких идей, то я вместо котенка вставил щенка, а стих оставил таким, каким он был. И до сих пор помню несколько недоуменные лица взрослых, когда я им это прочитал. Это у меня лет на пять отбило охоту «выступать» со стихами. А потом была война. И я вел изо дня в день хронику войны. Слушал разные радиостанции, Москву, Бухарест, Лондон – и делал свои выводы, потому что понимал, что каждый гнет в свою сторону. Хронику эту я вел, наивно предполагая, что потом люди могут все забыть, а у меня будет все записано. Писал сводки каждый день, рисовал карты, все движение фронтов фиксировал. Но любопытный психологический аспект – увлекшись стратегией, я совершенно не видел реалии. Видя движение фронтов, я совершенно не представлял, что это разрушение городов, что это смерти, что это кровь… Я мыслил как стратег, по картам. Я даже не сразу понял, что фронт надвигается на меня лично!
– Спустя годы вы связали себя с литературой и поступили в Литинститут, где вас подстерегало немало сюрпризов – приятных и не очень.
– Я написал стихотворение «Я угадал» – о полячке, которое в каком-то смысле оказалось пророческим. Через несколько месяцев после его написания из Польши в Литинститут приехала Алиция Жуковская, в которую я соизволил влюбиться. Она была очень хороша собой. Владимир Солоухин написал потом о ней рассказ, а Илья Сельвинский – 16 стихотворений. Цикл «Алиса» – из лучших его лирических стихов. Она показывала их мне, он присылал ей эти стихи, напечатанные на машинке. Я еще удивлялся, как поэт смеет посылать стихи не от руки, а на машинке напечатанные. Однажды, еще в школе, я проявил инициативу и выпустил рукописный журнал «Юность». Понятия не имел, что только через пять лет появится такой журнал и я буду в нем работать.
– То есть получается, вы были самым первым редактором журнала «Юность»?
– Получается, что так (смеется).
– А «Юность» может прибавить себе пять лет к своей биографии.
– Ну да. Я выпустил два или три номера, они были похвалены в городской газете. А учась в Литинституте, я это вспомнил и опять проявил инициативу – выпустил рукописный журнал. Мы его втроем выпустили: я, прозаик Евгений Карпов и поляк Рышард Данецки. Отпечатали журнал в пяти экземплярах – на каждый курс по экземпляру. А его вдруг, вместо того чтобы похвалить, объявили подпольным! И меня стали выгонять из Литинститута. Восемь обсуждений было, и в конце концов меня исключили из комсомола. Я был страшно поражен, когда мои товарищи и друзья подняли руки за исключение. Поддержали только Фазиль Искандер, Володя Гнеушев и покойный Володя Морозов. К счастью, из Литинститута меня не выгнали, потому что в это время сняли директора, а он как раз и вел это «дело с журналом». Придирки, скажу я вам, были смешные. Во-первых, во вступлении к журналу я написал, что мы обязуемся печатать произведения так, как они написаны, не исправляя их, чтобы каждый видел, кто чего стоит. Мне сказали, что это лозунг против партийной политики в области литературы, против цензуры. Во-вторых, один эстонец написал «Трактат о любви» – очень скучный. Трактат мы напечатали, но потом в качестве издевательства над ним на следующей странице поляк, мой друг, написал одну строчку: «Люби женщину, женщина – друг человека». Это вызвало страшное возмущение, потому что это было в марте, когда были опубликованы тезисы партии к Женскому дню… И пошли меня мытарить, припомнили все: что я родился в Румынии, был в оккупации. Карпов был в тюрьме и в плену... Но, слава богу, это миновало, и экземпляр журнала у меня сохранился.
– У вас немало книг… Римма Казакова говорила, что после выхода книги поэт переосмысливает свое творчество, ярче видит ошибки и недочеты, и от книги к книге происходит взросление лирического героя. У вас так же?
– Нет, со мной этого не происходило. Во-первых, время слишком быстро двигалось. Первая моя книжка вышла в 1955 году, а в 1956 году было уже разоблачение Сталина, вышло на поверхность новое поколение поэтов, почти моих ровесников: Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина и прочие. Они стали делать погоду, и я почувствовал, что то, что нужно времени, – делают они. А я остался где-то сбоку, в Кишиневе. И вот это состояние «сбоку», наверное, продолжалось все время, может быть, даже и по сей день. Это меня как-то не беспокоило, я продолжал спокойно делать свое дело, без особого тщеславия, без поиска какого-то определенного места в литературе или в поэзии. Поэтому никакой переоценки я не ощущал. Когда стихи не шли, я писал прозу. Когда не шла проза, я писал статьи или занимался переводами. То есть все время я был многостаночником-литератором.
– Вы в литературе больше полувека. Что изменилось в писательской среде?
– Кардинально изменилась роль поэзии, поскольку она имела колоссальное значение в ту пору – вообще Россия была литературоцентричной страной, а поэзия играла огромную роль, поскольку это был глоток живого слова в океане мертвой речи. И поэзия выполняла функцию не столько эстетическую, сколько социальную. Поэтому, когда Рождественский выходил на трибуну в Лужниках и выкрикивал, что «Человек погибает в конце концов, если он скрывает свою болезнь», то все понимали, что он имеет в виду... Тогда это было бомбой, было откровением. Строчки тут же повторяли и из уст в уста передавали. Это было смело, он раскрывал людям глаза: наконец свободное слово. Эта роль поэзии никогда уже не повторится, потому что при свободе слова социальная роль поэзии практически отпадает. Выходи на митинг, кричи что хочешь, выпускай листовку, выпускай книжку за свой счет. Поэзия уже так не действует и так не нужна. Поэзия возвращается к своему собственному призванию. Поэты все-таки призваны говорить от человека к человеку, от души к душе, от сердца к сердцу. Разговор тет-а-тет и есть истинное призвание литературы и поэзии.
– А что вы хотите донести?
– Я прихожу с тем внутренним багажом, который имею, и стараюсь по мере сил им поделиться. Я долго вел студию, из которой вышли Искренко, Жданов, Еременко, Парщиков, Бунимович – сильное поколение поэтов. Я не могу сказать, что я их чему-то учил, я старался каждому помочь быть самим собой. Моя задача была не в наставлениях, а в создании насыщенной культурой атмосферы. Чтобы она была плодотворной и чтобы они, молодые поэты, друг друга «оплодотворяли», скажем так. Атмосфера была очень откровенной – говорили честно, разносили друг друга в пух и прах, а бывало, что и хвалили. Я говорил им: «Ребята, серьезно печататься вы скорее всего не будете. Когда можно будет – я скажу». То есть у нас было отсутствие какой-то внешней стратегии – только творчество и культурная среда.
– Ваши творческие планы…
– О планах говорить сложно в моем возрасте, но сколько мне Бог отпустит, я буду рассказывать о себе, делиться мыслями, переживаниями опять же с надеждой, что это кому-то сгодится. Прежде всего я ценю внутреннюю свободу. Я всегда ее отстаивал и думаю, что мне это удалось. Хотя прекрасно понимал, что что-то нужно и для семинаров, и для института, и для диплома, то есть писал стихи и такие, но при этом разрешал себе писать и то, что мне хочется.
– В 90-е годы произошло разделение Союза писателей, образование новых… Помогает ли это литературе или должен быть единый стержень?
– Конечно, роли Союза писателей сильно упали. Сейчас какую-то роль для писателей играет Литфонд, поскольку он может беспокоиться о престарелых и пенсионерах, о поликлинике, о домах творчества, бытовых условиях. А роль Союза писателей как Министерства литературы – наверное, этого уже никогда не будет. Есть же страны, где никаких союзов писателей нет. Разве в Соединенных Штатах есть Союз писателей Соединенных Штатов? Вот я работаю в Союзе писателей Москвы и являюсь членом секретариата. Мы проводим совещания молодых писателей, как то, которое сегодня закончилось, пытаемся издавать альманах, газетку… Ну вот – бац-бац, и обчелся. Что мы можем еще, раз денег нету, помещения нету? Руки связаны. Государство помогать не будет, спонсоров нет.
– Вы только что сказали о семинаре молодых писателей. Насколько важна его духовная составляющая?
– Это прежде всего общение. Так же как и Литинститут. Он мне меньше дал как учеба, а больше – как общение. А вообще каждый человек должен быть самоучкой. Как пчела, которая знает, откуда брать нектар, так и в творчестве. Важно ли, где ты учишься? Для средних людей – да, важно, а если ты талантлив, то должен быть самоучкой. Горький был самоучкой, Маяковский, Джек Лондон... А насчет трудолюбия… Говорят, писать – трудно. По-моему, это радость, большое удовлетворение. И «одержимость графоманством» талантливого человека не может быть названа трудолюбием. Мне кажется, гении пишут много и легко.
– Из ваших многочисленных книг какие вам наиболее дороги?
– Для меня это роман «Свеча на сквозняке», «Моя мозаика» и, конечно, стихи «Избранное»... Я считаю, что эти три книжки – то, на что я могу опереться. Мало? Может быть. Но вдруг еще что-то напишу…
Источник: Независимая газета http://exlibris.ng.ru
Подробнее:http://exlibris.ng.ru/person/2011-04-07/2_some.html