LITCENTR

Что есть литература? Что есть жизнь? Каким должен быть писатель? Как сохранить талант? Время идет в размышлениях, в постороннем, временами ненавистном, труде, который должен "прокормить" эти размышления, в работе над рукописями, в горьких наблюдениях за так называемым "литературным процессом"... Раздаются премии - в десятки тысяч долларов - кому? за что?; на экране телевизора министр культуры Михаил Швыдкой калякает то с Львом Аннинским, то с Баклановым, то с Чуприниным, то с Приставкиным, и все они счастливы и благополучны; Александр Кушнер публикует в "Новом мире" стихи "Третья платформа":

Не Вырица даже, а третья платформа

За Вырицей. Что за название: "Третья

Платформа"? Увы, не хватило на эти

Платформы названий - и стали, как норма,

Привычны затерянность и неудобство.

Я даже подумывал новую школу

В поэзии так окрестить - и сиротство

Ее подчеркнуть, новизну и крамолу.

..............................................................

Пишите как хочется! Нет ни литфонда,

Ни дач государственных, ни государства,

На просеку выйдешь - до горизонта

Глухое, родное, еловое царство,

Народ, выпивающий в праздник и в будни,

Вон в мшистой канаве лежит представитель.

Прекрасная школа! Чем школа безлюдней,

Тем лучше: ты сам ученик и учитель.

Неужели это и есть жизнь? Неужели это и есть литература? Если это литература и жизнь, то мы (не одна же я такая!) живем в совсем другом, как бы не существующем мире, и временами хочется писать книги, не показывая их никому, ни одному человеку из этой шумливой, прожорливой, суетливой литорды. Временами хочется, чтобы тебя не знали. Совсем. Есть тайна красоты, и если она тебе приоткрылась хоть краешком, сколько счастья приходит в жизнь! Так пусть же те, кто не знает этой тайны, живут своим довольством, а мы будем жить нашим счастьем! Главное - написать, а не напечатать. Всё - так. Но почему же горько, а не радостно, когда читаешь чужую бездарность?

Потому что нормальный писатель должен чувствовать ответственность за свой дар (пусть и небольшой), за свою родину, за всю жизнь, которая вокруг него. И не надо молчать, быть "выше". Я живу у себя дома, я люблю Россию, я хочу, чтобы на наших литературных нивах зрели колосья, а не торжествовал чертополох, и мне для того, чтобы писать, не надо ни разрешений, ни благословений Кушнера.

За сим - приступим.

В чем состоит суть воспитания детей, воспитания человека? Детей надо так воспитывать, чтобы они смогли добраться до счастья. Потому что при всей разности понимания, состояние счастья - это то состояние, которое ни с чем не перепутаешь. Только счастье может примирить человека со смертью. Я счастлив, значит, моя жизнь состоялась. Значит, уходить не так страшно.

Счастье невозможно без чувства любви и чувства родины. И вот я еду - небо высокое-высокое, поля - широкие, леса, лесочки и перелески, деревеньки и кладбищенские оградки... Это моя родина - я у себя дома. А по равнине - ветер. От него серебрится тополь у моего двора. Ветер - летит и стонет, стонет и летит. Не от того мне грустно, что никогда мне его не догнать, а оттого, что вдруг я не сумею, или не успею, или струшу о нем рассказать...

Говорят, что писатель отражает время. Это так, и не так. Писатель, по-моему, должен искать истину в любом времени и писать о ней. Говорить о главном.

Родина моя, земля святая,

Иволги, кукушки, соловьи,

Лебедой забвенья зарастают

Избы деревянные твои.

Чтобы не писал литератор, и о ком бы он не писал - о тете Даше или о Чубайсе, и о чем бы он не писал - о планете Марс или о покосившихся избах в Костромской губернии, везде он пишет прежде всего о себе, он открывает свой мир для себя и дли других. Нет, я не сравниваю кушнеровское философствование "чем школа безлюдней, тем лучше" и стихи Валентина Сорокина: "Родина моя, земля святая!.." Есть вещи просто несопоставимые. И поэтические миры Кушнера и Сорокина сравнивать нельзя, как нельзя сравнивать голову Швыдкого и бюст Сократа, недвижимость покойника и сосредоточенность солдата перед боем. Нужно просто показывать разницу. А сравнивать надо стихи Кушнера и Андрея Дементьева.

Поменяв российский беспредел

На хороший климат и провизию,

Улетаю из Москвы

в провинцию,

Чтобы оказаться не у дел.

Не у дел моих старинных дружб,

Без которых жизнь так одинока.

Ты всю эту музыку нарушь

С незаметной хитростью

                                Востока.

И когда я по стране несусь

На своем видавшем виды "форде", -

На моей видавшей виды морде

Лишь одно отчаянье и грусть.

Пусть читатель сам решит, чьи стихи - Кушнера (Санкт-Петербургские) или Дементьева (Иерусалимские) лучше. Разве поэты виноваты, что и в России им в духовном смысле "пустовато", и в Израиле тоже как-то грустно? Стихи - "гостевые". И можно было бы простить "гостям" их заблуждения по поводу ценности создаваемой ими духовной "провизии", если бы их поведение, публикации, тиражи, премии, ордена, телеэкран не были такими самоуверенно-хозяйскими. И потому мы ничего не будем прощать. И никому.

Что мы видим? И у Кушнера, и у Дементьева есть рифмованные строки, есть ритм, есть слова, расставленные в определенном порядке, но нет образа, а значит, и нет стихотворения. Пустота безлюбия.

Атеист и верующий, подлец и праведник, Маркс и Достоевский совершенно по-разному трактуют мир, поступки, течение жизни. И в атеистическую схему современный мир укладывается гораздо охотней, чем в религиозную. Атеизм и материализм объясняют всё, кроме одного - чуда. Чуда любви. Причем не какой-то абстрактной, "к человечеству", а к конкретному человеку, в котором сосредоточен весь мир. Каждый, к кому приходила любовь, скажет, что это чудо, причем совершенно нежданное и незаслуженное, счастье сверхмерное, райское. Как? За что? Нет объяснения. Ну, не будут же говорить, что в крови появляются особые вещества или что гормоны играют и т.д. Любовь - чудо. И только осознание этого чуда в религиозном смысле позволяет продлить блаженство. Какая тревога у Есенина, какой крик, какая тоска по любви, по откровению!

Листья падают, листья падают.

Стонет ветер,

Протяжен и глух.

Кто же сердце порадует?

Кто его успокоит, мой друг?

Но и художественная проза (я уж молчу про поэзию) - это чудо, природу которого разгадать невозможно! Вот ты сидишь за письменным столом, и - ничего, в душе тишина. Но стоит тебе выйти из дому, сделать шаг, вдохнуть свежего воздуха, посмотреть на родное небо - без всякой "творческой" мысли - и что-то соединяется в тебе, начинает работать, образ мгновенно делается живым. И каждое движение, взгляд, поворот головы - все это добавляет жизни образу.

Возьмите Есенина, любое стихотворение, наугад:

И тебе говорю, Америка,

Отколотая половина земли, -

Страшись по морям безверия

Железные пускать корабли!

Какая воля, какая уверенность в слове, какая пророческая правда! И разве сегодня Америка - не отколотая половина земли?

Возьмите Бориса Корнилова:

Эти вовсе без края просторы,

где горит палисадник любой,

Нижний Новгород,

Дятловы горы,

ночью сумрак чуть-чуть голубой.

Влажным ветром пахнуло немного,

легким дымом,

травою сырой,

снова Волга идет, как дорога,

вся покачиваясь под горой.

В каждой строке - предчувствие любви, сильной, чистой, юношеской. И как залог силы, победительности - Волга-дорога, просторы без края, сумрак, ветер...

Дмитрий Кедрин:

Серы, прохладны и немы

Воды глубокой реки.

Тихо колышутся шлемы,

Смутно мерцают штыки.

Смерть, ход, "шаг" истории, река Лета и будничный пейзаж - умрут многие. А всего - четыре строки!

И возьмите Андрея Вознесенского:

И никогда б в мою жизнь не вошла

Ты, что зовешься греховною силой -

чисто, как будто грехи отпустила,

дом застелила - да это ж волшба!

Вот и вся "волшба"... Волшба, а чуда нет! Но как вся эта мертвая "волшба" сглаживает, ворует, топит впечатление от стихов Есенина, Корнилова, Кедрина! И мы не можем быть "демократами" и "плюралистами" в литературе! Мы можем быть только несоединимыми, несопоставимыми, несмешиваемыми мирами, по-разному понимающими и литературу, и жизнь, и талант, и призвание. И не будет никогда никакого "объединения". У нас разные дороги: одни все время в гору с грузом беды и счастья, другие - с горы, набив карманы пастернаковскими, букеровскими, триумфомскими и прочими ворованными премиями-долларами. Помочь друг другу мы, увы, ничем не можем...

Все попытки литературоведов, структуралистов, лингвистов, философов "разобрать" образ, символ, разъять его, развинтить - совершенно безнадежны. Я не говорю, что эти попытки не нужны - исследуют же физики атомное ядро, расщепляют его и проч. Но от собственных исследований они же потом и ужасаются - от беспощадной атомной бомбы, например.

"Разъятие" образа порождает информационные, словесные "бомбы" - рекламу, политагитки, лжелитературу, состряпанную по рецептам-шаблонам. Все это - другой мир. Мир мертвечины, мусора, пустой жизни. Я люблю - это значит, я ничего не знаю, при всем моем старании, ежедневном, кропотливом - познать мир, природу образа, стиха, прозы. Я люблю - это значит: я чувствую. Безрелигиозность есть бесчувственность; ведь образ создается только при участии чувства; нет чувства, и образ не будет жить, даже если в него вложишь всю свою эрудицию, фантазию и старание. Бог - чувство - помогают творить, всякое творчество и есть продолжение дела Божьего на земле. Человека (а не биомассу, не электорат, не зомби) волнует то, в чем вложено сильное чувство.

Литература не менее точна и беспощадна в своем оружии, чем физика, но есть "завесы", маскирующие её "убойную силу", и есть отсроченность результата. Но сколько бы физики не истязали атом, а биологи не плодили клонированных двойников, сколько бы лингвисты не пытались "развинтить" образ, ничего не выйдет. Почему и работы настоящих писателей (поэтов) по этому поводу намного умнее всех ученых - взять хотя бы Есенина ("Ключи Марии") и сравнить его с изысканиями Лосева.

Почему же образ не может быть до конца разъят и понят? Образ - это чудо, образ - это Бог. Мы говорим: "Образ Его". Творчество, и жизнь вообще, есть различение добра и зла в самых мельчайших проявлениях. Так и появляется "рисунок жизни", да и произведения тоже. Мы идем, и все время выбираем светлую сторону; и не надо бояться, что не будет тени, и что произведение напишется "одноцветным" - мы не святые. Главное, быть честным - и тогда перед писателем будет ежедневный очень тяжелый труд по различению добра и зла.

Всякие мысли - даже самые смелые, умные, всякие наблюдения - даже самые свежие, точные, всякие догадки - это такая третьесортность по сравнению с образом! Образ - чудесное слияние чувства, мысли, движения, истории, тоски - он всегда объемный, движущийся, живой. Нет, никакой науке за ним не угнаться!

Итак, образ - это чудо. Образ - это Бог. Образ - это любовь. Образ - это природа. И, наконец, образ - это родина. Без глубинного чувства родины нет образа! Нет любви, нет чуда и даже - нет Бога. Любовь к родине - преодоление эгоизма, преодоление страха смерти. Только родина делает поэта поэтом.

Пушкин: И долго буду тем любезен я народу...

Лермонтов: Люблю Отчизну я, но странною любовью...

Некрасов: Родная земля!.. Назови мне такую обитель...

Блок: О, Русь моя! Жена моя!

Есенин: Звени, звени, златая Русь!

Луговской: Ах, Россия, Россия, зачем ты мне снишься?

Рубцов: Тихая моя Родина!

Прокофьев: Соловьиное горло - Россия...

Сорокин: Родина моя, земля святая...

Так о чем же мы толкуем? Кому и что доказываем? Кому какие памятники раздаем?! Кому поклоняемся? Для чего живем?! В чем же мы ищем счастье? Если есть в жизни смысл, счастье к тебе придет. Но только смысл этот должен быть очень высокий, по возможности вровень с теми вершинами, которые уже были до тебя. И неужели всем нашим критикам-литературоведам-аналитикам не понятно, что помимо всего прочего, образ - это человек? Если не будет в писателе красоты, богатства души, щедрости, чувственности, многоцветия мира, трагизма, тоски, многодумности, честности, праведности, отчаянности, мученичества, любви, силы, добра - не будут его стихи и проза живыми! Образ - это человек. Образ - это народ. Образ - это жизнь. И единственная наша жизнь, такая хрупкая и бесценная, должна быть красивой и сильной. Неужели это непонятно?!

Я пишу о том, что меня волнует, и мне нет дела до того, как все это соотносится с "официальными концепциями", с "приличиями", с "умолчаниями" и проч. Я пишу, потому что представляю одно из самых обворованных поколений - поколение "шестидесятников" - тех, кто родился в шестидесятые. А обворовали нас другие, "оттепельные", хрущевские шестидесятники. Это в наши головы вбивали, что Булат Окуджава - "совесть нации", что Евгений Евтушенко - самый яркий поэт современности, а "210 шагов" Роберта Рождественского - откровение, равное "Анне Снегиной" и "Евгению Онегину". Школьные учителя не виноваты. Они, в большинстве своем, либо доверчивые, либо подневольные рупоры эпохи. А литературные шестидесятники - всего лишь горстка многочисленных потомков "комиссаров в пыльных шлемах", которые оседлали нашу прессу и ТВ, кино и театр, науку и образование, торговлю и криминал. Мы не будем погружаться в мотивы их упоенного революционного "романтизма". Мы должны разобраться в нынешней литературной ситуации, чтобы, по мере сил и возможностей, восстановить справедливость и прополоть, наконец, поля. Культура, по Далю, есть "обработка и уход, возделывание".

В стихотворении "Шестидесятники", посвященном Роберту Рождественскому, "самый яркий поэт современности" Евгений Евтушенко пишет:

Пускай шипят, что мы бездарные,

продажные и лицемерные,

но все равно мы легендарные,

оплеванные,

                        но бессмертные!

Да, всё так - Евтушенко готов согласиться с тем, что он бездарен, продажен и лицемерен, ну что ж, взамен ему нужно только одно - бессмертие. Да и ему ли одному? С каким упоением поперла мемуарная литература "оплеванных" - "Мой ХХ век" - с мелкими скандалами и скандальчиками, с перечислением жен и любовниц, с "низкими истинами", с желанием во чтобы то ни стало зацепиться если не за бессмертие, то за нынешнюю "рыночную" жизнь - авось, кривая вывезет! Другие ставят на компьютерную "современность", задрав штаны и поддернув юбки, несутся за комсомолом, то бишь, за провайдерами и дистрибьюторами. Инна Лиснянская, в немолодые свои, можно сказать, семено-липкинские годы, пишет стихи: "В компьюторном окне...". А Андрей Вознесенский вообще поэму про интернет написал, а Ильича-то, Ильича, в Лонжюмо бросил!..

Господи, да есть сегодня кому писать про компьютеры и интернет, про пепси-колу и бюстгальтеры, а некому писать про благородную старость, про внуков, про снег за окном, про мудрость жизни, некому писать о брошенной, униженной и распроданной родине, о нищем народе, сильно спитом и обессиленном, некому сказать про упырное довольство чубайства, как электрического, так и литературного. Все умрем, так чего же плясать, как вошь на сковородке, жизнь одна, и прожить ее надо на людях, не прячась, и не давясь украденными у народа долларами!..

Но истина эта слишком примитивна на демократический взгляд. А сказать классически точно: "Нет, весь я не умру - душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит" Бог не дал права - главное-то, главное о чем говорит Пушкин - душа! Душа - тот самый образ, который многие из шестидесятников вовсю старались разъять, развинтить, обгадить. Якобы отражая время, амбивалентного героя. А получался - пшик:

Ты спрашивала шепотом:

"А что потом?

А что потом?"

Постель была расстелена,

и ты была растеряна...

Нельзя, повторю, сравнивать несравнимые миры, но можно показать разницу. Лермонтов, "Герой нашего времени", из прощального объяснения Печорина с княжной Мери:

"Я стоял против нее. Мы долго молчали; ее большие глаза, исполненные неизъяснимой грусти, казалось, искали в моих что-нибудь похожее на надежду; ее бледные губы напрасно старались улыбнуться; ее нежные руки, сложенные на коленях, были так худы и прозрачны, что мне стало жать ее".

Есенин:

Вижу сон. Дорога черная.

Белый конь. Стопа упорная.

И на этом на коне

Едет милая ко мне.

Едет, едет милая,

Только нелюбимая.

Эх, береза русская!

Путь-дорога узкая.

Павел Васильев:

...Я люблю телесный твой избыток,

От бровей широких и сердитых

До ступни, до ноготков люблю,

За ночь обескрылевшие плечи,

Взор, и рассудительные речи,

И походку важную твою...

Теперь я хочу нормальную женщину (и ненормальную тоже, может быть, даже какую-то путану с Тверской) спросить: в чьем мире ей больше нравится? И любая честная, многотрудная путана, пошлет на ... всех этих амбивалентных героев-импотентов, так расцветших в "застойной" поэзии и прозе; да, писатель отражает время, но прежде всего он отражает себя во времени, чем и отличается Лев Толстой от Владимира Маканина. Поэтому все эти "расстеленные постели" - есть ни что иное, как побег от духовного труда, даже самого маленького, всё это - духовное (а скорее всего, и физическое) бессилие.

Через эгоизм, через потребительское отношение к женщине, галопом по европам, америкам, интернетам, через смену "хозяев", идеалов, через дикую приспособляемость ко всему и вся - моде, убийству, унижению, продажной морали, чего же хотят эти беспокойные люди, негасимые "звезды" современной литературы? Наиболее ярко их чаяния выражает Евгений Евтушенко. Ведь если спокойно вчитаться в его стихи, то можно увидеть, что основной мотив поэзии Евтушенко - вовсе не "гражданственность", не конъюнктура, не политиканство, не стремление "угодить клиенту", а глубинный, никогда не преодолеваемый страх смерти. Именно этим объясняется и смена масок, и галоп по заграницам, и дикая трудоспособность по поддержанию популярности, и "Бабий яр", и диплом Литинститута в глубоко пенсионном возрасте, и вся его творческая плодовитость вообще. Всю жизнь он боролся со страхом, бросался верить то в Сталина, то в Ленина, то в демократию, то даже брался говорить о Боге, претендовал на роль Христа в кинофильме, но с каждой новой конъюнктурной подлостью страх только нарастал. Обратимся к одному из лучших его стихотворений:

Зашумит ли клеверное поле,

заскрипят ли сосны на ветру,

я замру, прислушаюсь и вспомню,

что и я когда-нибудь умру.

Казалось бы, хорошо, какое смирение, какое понимание огромности жизни, природы! Но в следующей строфе уже начинается суета, и "выставление условий":

Но на крыше возле водостока

встанет мальчик с голубем тугим,

и пойму, что умереть - жестоко

и к себе, и, главное, к другим.

Беда Евтушенко и его товарищей по поэтическому миру в том, что они в силу многих причин, которые мы сейчас не будем исследовать, совершенно не в состоянии по-другому жить, писать и чувствовать. Им недоступно есенинское:

Все мы, все мы в этом мире тленны,

Тихо льется с кленов листьев медь...

Будь же ты вовек благословенно,

Что пришло процвесть и умереть.

Сколько красоты, достоинства, честности, мужества! И какая безусловная цельность, какое библейское спокойствие! И какая жалкая, местечковая суета, какая хлипкость в окончании так мерно начатого стихотворения Евтушенко:

Мне бы только клевера сладинку

на губах застывших уберечь.

Мне бы - только малую слабинку -

все-таки совсем не умереть.

Так ли уж надо радоваться евреям, что реквием по их расстрелянным иноплеменникам написал столь непоследовательный человек? И - какой страх в физически крепком, любвеобильном, трудоспособном, удачливом, обласканном всеми правителями и режимами поэте! Причем нельзя сказать, чтобы это был страх перед загробными мучениями, "адом". Нет, это страх потери сиюминутного, страх перед вечностью.

Еще одно стихотворение - "Приходите ко мне на могилу" (1970):

Мне совсем умереть не под силу.

Некрологи и траур - брехня.

Приходите ко мне на могилу,

на могилу, где нету меня.

И еще одно - "Галстук-бабочка" (1976):

...Боже мой, как все легко,

если где-то далеко

слава, смерть, бессмертие...

И еще - "Последняя просьба" (1990):

И не прошу я ничего -

ни орденов, ни пьедестала,

за исключеньем одного:

не надо, чтоб меня не стало.

...................................................

Забыть о смертных -

смертный грех.

Смерть, от людей бы ты отстала!

Не надо, чтоб не стало всех,

не надо, чтоб меня не стало.

И, наконец, "Предутро" (1995):

Я - несовершеннейшее творенье,

но, выбрав любимый час мой - поутренье,

Бог вновь сотворит до рождения дня

лучами пронизанные деревья,

любовью пронизанного меня.

Я уважаю старость, возраст. Не мне судить Евгения Евтушенко. Но если бы всё процитированное написал мой ровесник, я бы ему сказала: "Мерзкая, площадная б...! Сколько мальчишек безвестно погибло в Чечне, не уронив достоинства, безо всякой надежды не то, что на "предутро", а даже на то, что их могилы найдут! Ты, поэт, "выборный", избранный человек, тебя слышат хотя бы при жизни, в отличие от миллионов бессловесных - но не бесчувственных же - людей! И ты плодишь свой шкурный страх и надеешься на вечность?!"

Но поэзия Евтушенко - это только "первая стадия". Все-таки самый яркий поэт эпохи - это еще не гений. Гений же у нас теперь один - Иосиф Бродский. И, действительно, в понимании темы смерти Бродский поднимается на невиданную для Евтушенко со товарищи высоту.

...Мы останемся смятым окурком, плевком, в тени

под скамьей, куда угол проникнуть лучу не даст,

и слежимся в обнимку с грязью, считая дни,

в перегной, в осадок, в культурный пласт.

Замаравши совок, археолог разинет пасть

отрыгнуть; но его открытие прогремит

на весь мир, как зарытая в землю страсть,

как обратная версия пирамид.

"Падаль!" - выдохнет он, обхватив живот,

Но окажется дальше от нас, чем земля от птиц,

потому что падаль - свобода от клеток, свобода от

целого: апофеоз частиц.

Да, апофеоз частиц, того самого "разъятого образа", пир чумных бактерий, праздник носителей СПИДа, и никакого страха - смерть мертвякам не страшна. Если Евгений Евтушенко отождествляет себя хоть с мертвым, но все же образом - чучелом ("Монолог чучела"), то поэзия Бродского - это полное безобразие, безобразность. Падаль и апофеоз частиц, как источник жизненных сил.

Вот наш "демократический выбор" - либо чучело Евтушенко, либо пустота Бродского. Лжеобразие и безобразие. Полумертвяк и мертвяк. И нам, живым, пытаются преподнести это как божественное откровение?! И мы должны с веселым русским гиканьем приплясывать под эту мертвяцкую дудку?! Конечно, я допускаю, что может не остаться ни одного человека на земле, ни одной травины, ни одного живого дерева, лишь редкие плевки и окурки уцелеют чудом, но неужели они вечнее, чем свет звезд?! Вечнее красоты? Человек и так маленький перед смертью, но зачем же его низводить до положения какой-нибудь пророчествующей бациллы? У одних - "Война и мир", у других - "Мир насекомых". Вот и вся литература, вот и весь ее масштаб...

Задумаемся: почему русские взяли такие большие, протяженные пространства (и в литературе, и в географии)? И вообще - что есть русский характер? Русский характер есть удивление перед жизнью, смущение перед тайной её. Русский так и умирает - в удивлении перед тайной. А всё что сделано в жизни - мимоходом. Помимо главного. Неразгаданное главное - смысл творчества. А Бродскому - всё ясно. Он даже не дает себе труда вносить в стихотворение "нерв" - нет, не чувства, но хотя бы мыслетворения. Письмо его естественно и объяснимо, как разложение трупа.

И нам бы не было никакого дела ни до Бродского, ни до Евтушенко, ни до "Мира насекомых", если бы в орбиту их мироощущения не попадало все больше и больше людей, если бы миллионы - уже с рождения - не были лишены счастья знать - есть и другой мир, есть и другая жизнь.

Мир так устроен, что слово тех, кто ушел от нас, его силу, нежность, красоту, пророческую мощь, мы не способны воспринимать "исторически". Либо Есенин, Пушкин, Блок, Павел Васильев, Твардовский, Некрасов - живые люди, либо это разъятые "литературные герои", что-то когда-то написавшие. Поэзия, как река, несущая свои воды из неразличимой дали: чтобы мощное течение её длилось, каждое поколение должно рожать родники, питающие чистоту и полноводность жизни. И только высота поведения, призвания, поступка современного тебе литератора "оживит" классические источники. Вот почему мы говорим о том, что лишь одно выбитое, или загаженное, или обворованное поколение может навсегда обескровить русскую поэтическую стихию.

...Во дворе Литинститута выступают молодые поэты. Не просто так, а со смыслом - в рамках акции "Неформальная Москва". Молодые поэты выходят на импровизированную трибуну вальяжно, как слегка перекормленные свиньи, и кажется, что они вот-вот хрюкнут. Ожидания оправдываются: в микрофон несется поросячий визг, площадной мат и покорное подхрюкивание. Это - современная поэзия. Поросячий визг - "поиски себя", площадной мат - "обличение пошлости мироустройства", покорное подхрюкивание - "обновление традиций". Вот их темы: смакование - "дала - не дала"; страдание: "тяжко, тяжко гею жить", радость: "оттянуться в кайфе надо, пробудился - рядом баба...".

Но будь трижды благословен Литинститутский двор, потому что не одной "Неформальной Москвой" он жив. "Оббитой рябины последняя гроздь, последние звери - широкая кость...", - писал Борис Корнилов. Валентин Сорокин, из "последних зверей", слушал в Литинститутском дворе молодых поэтов. Молча. Страдающе. Без укоров.

Да, уважаемые формалы и неформалы, эпигоны и старательные ученики Бродского, Рейна, Кушнера, Вознесенского, Дементьева, и Бог весть кого, ну, может, Иосифа Уткина или Михаила Светлова! Есть совсем другой мир, другая орбита, другая жизнь, другой смысл, другая красота. И совершенно они недостижимы, непокупаемы. Их нельзя скопировать, имитировать, украсть, взять нахальством, эпатажем и даже бешенной энергией и трудолюбием. Есть такое чудо, и называется оно - поэзия.

Я по орбите прожитой вращаюсь,

Тоску обид напрасных затая.

Вот скоро я с тобою попрощаюсь,

Любовь моя, поэзия моя.

Звезда моя над перелеском дремным,

Мучение внезапное и страсть,

Ты в океане, грозном и огромном,

Вела меня и не дала пропасть.

Я нищим был, но богател тобою,

Бессильным был, но побеждал тобой,

Глухим, но слышал рокоты прибоя,

Слепым, но видел край свой голубой.

Жена моя и вечная невеста,

Мгновенное бессмертие моё,

И потому напротив солнца место

Не чьё-то, а действительно твоё.

Тропа до Богородицы торима

Тобой

и путь к распятию торим,

И не судьба моя неповторима,

А свет очей твоих неповторим.

Во времени, чужом и мракобесном,

Я ветер зла перечеркнул крестом,

Я осенен твоим крылом небесным,

Твоим спасен от гибели перстом!..

Два мира - добро и зло, свет и тьма, ночь и день, Бог и сатана, любовь и смерть; и мир, конечно, спасет красота. Красота - это добро, это честность, это подвиг, это вдохновение и озарение, это самопожертвование, это - любовь. Почему же люди с таким упоением бегут от красоты, почему пытаются заменить её механикой, алгоритмами, предвыборными технологиями, пустотой? Каждый из нас ежедневно делает выбор - "за" или "против" красоты.

В нашем современном общественном сознании у подавляющего большинства "властителей дум" критерии красоты нарушены, и тот камертон, по которому отличают красоту от безобразия - фальшивит. И бессмысленно в такой ситуации объединять лагеря "почвенников" и "демократов", спорить о реализме (новом реализме) и постмодернизме. Эти споры и попытки объединения смешны. Не в реализме, и не в принадлежности к национально-политическим "лагерям" дело. Нужно быть шире направлений и не сковываться канонами, литература - не монастырь! Мы живем в миру, и у мира свои, жестокие, законы. Но есть красота. И не надо отступать от неё, предавать её, и тогда она подскажет, что и как написать и сказать. Надо быть честным. Надо думать о красоте, искать её. Ведь ничего общего у стихов Валентина Сорокина с "расстеленными постелями" Евгения Евтушенко нет:

Я пришел красоту воспевать,

Слушать звездные оклики света,

И легко мне тебя целовать

В теплых травах короткого лета.

Сколько бы мы не читали поэтов, сколько бы их не слушали, сколько бы не вглядывались в окружающую жизнь, у литератора только один выбор - один и на всю жизнь: красота или безобразие. Безобразие, значит без Образа. Значит, без Бога, (а Бог - это не декларация принадлежности к нему, и не упоминание его имени всуе); без заповедей, без самопожертвования, без духовной высоты, без вдохновения и озарения, без любви, то есть, в конечном счете, без красоты.

Но если красота - путь любви, путь самопожертвования, путь постоянной духовной высоты, путь отрицания греха, путь вдохновения, путь подвига, и даже - страшно вымолвить - путь Творца (отсюда - творчество); то как тяжело, почти непосильно идти этим путем! Образ, допустим, тот, что написал Андрей Рублев, - это пост и молитва, это проникновение в глубь себя и бытия, это вслушивание в народную жизнь. Это тяжелый путь. И что из того, что многие пытаются себе его облегчить, хитрят, создавая обобранные, упрощенные образы! Лже образы. Вроде бы не без образие, не пустота. Но лжеобразие - еще более мучительный, обманный мир, более ядовитый и приторный, чем честная бездарность. А великое безобразие Бродского - это концентрированное выражение глубинного, глубочайшего несчастья его народа, который везде будет чужим и гонимым. Но даже из сострадания и понимания мы не обязаны разделять его судьбу! И мы не обязаны из своей лопоухой всемирной отзывчивости терять родину нашего образа - Россию.

Каждый из нас - и литераторов, и философов, и людей совсем простых профессий - всматривается в мир, пытается разгадать тайны жизни, понять заповеди блаженства, не сбиться с пути, не заблудить. Задумаемся: если бы люди шли не путем красоты, т.е. путем честности, Бога, признания, родины, зова, подвига - человеческая история наша давно бы закончилась. Я думаю, что история каждой человеческой жизни тоже бессмысленна, когда человек живет безобразием, и глупо-мучительна, когда человек живет лжеобразием. Мы должны жить красотой, какие бы грядущие безобразия не сулила нам окружающая жизнь. Мы живем "в миру", и вольны от смирения перед ближними, и потому наша красота должна быть и побеждающей, и карающей, и сильной. У красоты - хрупкой красоты цветка, дерева, чистого неба, золотокупольного храма, человеческой жизни - на самом деле гораздо больше союзников, чем мы думаем.

Поэзия - это красота. Говорят, что писатель отражает в своем произведении время. Да, это так. Но главное, он отражает красоту своего времени. Среди безобразия, "сора", он находит красоту и плачет о ней. Поэзия - не всеобща, в том смысле, что она не может вобрать в себя весь мир - и безобразие его, и светлую сторону. Но в части красоты поэзии доступны божественные высоты, и не будем их отнимать у неё!

Но люблю тебя, родина светлая!

А за что - рассказать не могу!

Сколько бы не пытались разъять образ красоты, понять из чего и как "сделано" - это невозможно! Напротив, человеческая низость всегда находит объяснения, хоть и изумляет. У подлости есть "дно", а совершенствованию предела нет...

Я пишу эти строки, а за окном - снег, а за окном - метель, а за окном - щедрое сияние и сверкание снегов, высокие горы сугробов, и нет конца и края зиме, и нет конца и края тоске, светлому одиночеству, и любой след - самый глубокий, который торит человек через поле, через простор, сразу же затягивается, засыпается тысячами сверкучих снежин и снежинок. Вот так же и поэзия - её всегда много и она красивее и живее всех наших представлений о ней...

2000-2001 hrono.ru