LITCENTR

- Дмитрий Львович, насколько творчество Бориса Пастернака актуально сегодня, при нынешнем состоянии общества?

- Его актуальность не зависит от состояния общества. Он будет актуален всегда, пока у людей будет потребность находить какие-то аргументы в пользу того, чтобы жить. Потому что вообще задача поэзии - показывать, что жизнь возможна и желательна и по большей части прекрасна. Пастернак, безусловно, один из сильнейших адвокатов жизни, умудряющийся доказать ее волшебность, ее богатство и неисчерпаемость, ее совершенство и непредсказуемость. И именно его несколько  экзальтированный захлеб, который вызывал насмешку некоторых довольно циничных современников, -  Набокова, скажем, - он как раз помогает ему дотянуться, достучаться, докричаться до сегодняшнего читателя. Потому что сегодня, чтобы читатель тебя услышал, нужно немножко покрикивать на него. Мне кажется, что устройство голосового аппарата Пастернака - идеальное для сегодняшнего читателя.

- Но ведь и в 90-е годы XX века, когда  роман «Доктор Живаго» был опубликован в России, читатели буквально набросились на него. 

- Думаю, что тогда «Доктора Живаго» читали, в основном, только потому, что был момент некоторой сенсационности. Вот, долго ждали, наконец, прочитали. Его, конечно, тогда читали, но не прочли. На фоне перестроечной прозы роман был совершенно не воспринят. Я думаю, что, наоборот, как раз сейчас многие внимательно читают «Доктора Живаго», потому что опять публика очень упростилась. Она как-то отвыкла от переваривания интеллектуальной пищи, от сложных текстов. И здесь «Доктор» - самое оно. Ведь, прежде всего, роман Пастернака -  это очень хорошая беллетристика. Очень увлекательная! Поэтому,  я думаю, что как раз сегодня - время «Доктора». И во многих отношениях время стихов, к нему прилагающихся. Потому что в них такой заряд счастья! А сейчас все так  серо. Это как фейерверк  счастья,  чуда, как Венеция. По-моему, люди тянутся к этому, как собака - к целебной траве. Сейчас нужно напоминать о том, что  в жизни есть чудо. И никто не делает этого лучше Пастернака.

- Как Борис Пастернак повлиял на развитие современной российской  поэзии и прозы?

- Мне представляется, что влияние прозы преимущественно, потому что проза Пастернака, во всяком случае формально, обманчиво проста. Это касается, в основном, поздней прозы - «Доктора Живаго». Подсчитано, что количество слов в живаговской фразе в среднем вдвое или втрое меньше, чем в ранних пастернаковских текстах. Роман написан с интонацией сказовой, такой кроткой, слезной, я бы сказал, нарочито просторечной. В принципе, такая проза предполагает повышенное внимание к ритму - более сложному, чем стихотворный, дыханию самой прозаической фразы, чтобы это действовало на каком-то физиологическом уровне на читателя. «Доктор Живаго» повлиял на самых неожиданных людей, скажем, на Фридриха Горенштейна, Юрия Мамлеева, даже на Фазиля Искандера. Ощущение чуда жизни, которое проступает из обыденности, почти библейская простота присущи искандеровской прозе.  В прозе Людмилы Улицкой мы находим отзвуки «Живаго». Что касается стихов, то прямых учеников у Пастернака мало, в первую очередь, это Андрей Вознесенский - на мировоззренческом уровне, Юрий Кублановский, группа «Метафористов» - Иван Жданов, Александр Еременко. Потом влияние пресеклось: дальше поэзия, вместо того, чтобы радоваться и  изобретать, стала, в основном, выяснять сложные отношения с миром и по большей части  брюзжать, а это не пастернаковская эмоция.

- В Вашей книге чувствуется подчеркнуто личная, даже интимная интонация...

- Я не назвал бы свою книгу особенно личной. По возможности я старался придерживаться некой объективности, но если мне не удалось скрыть любовь к Пастернаку, то и слава богу. Для меня он привлекателен, главным образом, тем, что  это позиция очень нетипичная для русской литературы и при этом чрезвычайно плодотворная. Это позиция антиромантическая. Нет резкого противопоставления себя и мира, нет вечно враждующего с ним лирического героя. Есть лирический герой смиренный, благодарный и добрый, глубоко порядочный, чистый и умеющий удивиться и восхититься, умеющий доверчиво отнестись к Творцу не как к испытателю или строгому родителю, а именно как к отцу, с благодарностью и любовью. Это довольно редкое ощущение в русской поэзии. Именно это делает Пастернака мощным христианским явлением.

- Как Вы понимаете концепцию истории и человека у Бориса Пастернака?

- Пастернак довольно резко противопоставляет природу и историю. Это вообще выдуманная им довольно точная антитеза, что человек живет в истории, а не в природе. Природа повторяет циклическое развитие и не предполагает участия человека в своей жизни. Мы рождаемся, как говорит Пастернак, в природе, как в лесу. Мы застаем ее в момент цветения или в момент замерзания, но ничего не можем с этим сделать. История начинается с христианства, с активной ответственности человека за происходящее, вмешательства в него. Почему исторический цикл прерывается? Почему прекращается это хождение по бессмысленному кругу? Потому что у человека появляются ценности, которые важнее жизни. Инстинкт сохранения жизни отступает на второй план перед инстинктом сохранения лица. И тогда человек способен разомкнуть круг истории, тогда он способен сделать нечто, что действительно его поставит вровень с Богом, входит в диалог с этой сущностью. Мне представляется эта мысль - что история начинается с Христа - не новой,  просто Пастернак ее выразил с той сигнальной остротой, которая присуща лучшим христианским писателям. Мне кажется,  в русской традиции господствует, особенно сегодня, природный подход к жизни: пусть бы оно так и шло, а мы как-нибудь посидим в сторонке... Ну вот поэтому мы и ходим по историческому кругу, воспроизводя в деталях один и тот же цикл, и от его дурного повторения уже жить не хочется. А Пастернак не хотел этого цикла, и поэтому, мне кажется, при всей своей любви к природе, он далеко не наделял ее теми прекрасными качествами, как об этом говорят. Пастернак любил историю, а природу любил постольку, поскольку она давала ему положительные эмоции, просто как жителю Переделкино. 

- В своей книге Вы написали: «Ключ к мировоззрению Пастернака - в кажущейся пассивности «лирического я» и гордом индивидуализме». Поясните, пожалуйста, эту мысль.

- На самом деле, мне кажется, что здесь кажущееся  противоречие. Поскольку, когда человек взаимодействует с миром, ему бы не следовало особо педалировать свое «я». Ему следовало бы быть доверчивее. Потому что тот лирический герой, который все время противопоставлен окружающему, который выкатывает бесконечный перечень претензий, он, честно говоря, надоел. Это такой кушнеровский вариант. Александр Кушнер замечательно сказал: трагическая мера созерцания тем плоха, что высокомерна. Вот это высокомерие уже надоело. Надо уметь замечать благодарно то, что есть в жизни хорошего. А поэтому позиция растворения, кажущейся пассивности лирического героя требует гораздо большего мужества, как говорил об этом Пастернак. Гамлет не слаб и не пассивен: чтобы так верить судьбе, чтобы так доверять Богу или так осознавать себя орудием рока, для этого требуется гораздо больше уверенности и твердости, нежели чем для своевольства. Что касается поведения Пастернака в жизни, то оно, напротив, отмечено чертами индивидуализма. Индивидуализм нужен человеку, когда его пытаются втиснуть в чуждые рамки и навязать несвойственные ему действия. Если вы общаетесь с Богом или с Природой, вы должны как-то затушевывать лирическое «я». Но когда вам, к примеру, звонит председатель Союза писателей Ставский и требует подписать «расстрельное» письмо, а вы отказываетесь, тут индивидуализм весьма уместен.

- По Вашему мнению, «Доктор Живаго» - символистский роман...

- Мне кажется, что «Доктор Живаго» выполняет очень важную в российской прозе задачу описания неописуемого. Потому что уловить такие безумные и чудовищные события, как то, что происходило в России с 1917 по 1922 год, - это, действительно, задача не для реалистической прозы. Потому что происходят метафизические события. Как известно, для того, чтобы сделать реалистическую скульптуру, надо немного сдвинуть ее реальные пропорции. Для того, чтобы рассказать правду об этих временах, надо рассказывать сказку. Роман Пастернака - хорошая русская сказка, блестящая русская сказка, конечно, с очень сильным налетом символизма и декаданса той литературы, на которой он был воспитан. Дело в том, что именно декаданс, символизм ознаменовали собой очень важный литературный тренд, чисто стилистический. А именно: заигрывание с массовой культурой. Массовая культура выработала замечательный арсенал средств, с помощью которых можно построить сказку. В конце концов, сказка тоже массовый жанр. Не будем забывать, что сказки, фантастические рассказы писали и Николай Гумилев, и Федор Сологуб, и Михаил Кузьмин. И делали они это блестяще.

Пастернак очень во многом наследует литературе «Серебряного века». И еще в большей степени, конечно, литературе предыдущего периода - литературе 80-90-х годов 19-го века, когда, собственно, все эти тенденции и стали вызревать, когда отход от реализма в России обозначился с огромной силой. Это вот литература Леонида Андреева, скажем. Мне кажется, что как раз нет ничего дурного в заигрывании с низким жанром. Вот, говорят, героиня Пастернака Лара - это женщина-чаровница из мира литературы Чарской, как пишет тот же Набоков. Это женщина, сошедшая со страниц паралитературы 90-х годов. Ну что такого! Да, разумеется, в ней есть черты роковой женщины. Есть роковые совпадения, заимствованные из полицейских или мистических романов. Есть весь арсенал, который традиционно относится к области литературы второго ряда. Но, во-первых,  у Пастернака это заиграло замечательными красками, потому что это потрясающий стык двух жанров. Абсолютно серьезная литература высоких смыслов и штампы - что говорить! - массовой беллетристики. И вторая, в общем, важная вещь: Пастернак понимал, что его роман должен быть прочитан массой. Это уже советская школа. Он обращается к массовому читателю, потому что ему важно вернуть этому читателю какие-то очень важные забытые истины. Ему хотелось достучаться до большинства. И приходится признать: пусть не в России, пусть на Западе, но роман стал абсолютно культовой и массово читаемой книгой. Я совершенно убежден, что если бы в «Докторе Живаго» было меньше этих беллетристических штампов, меньше чудесных совпадений и роковых красоток, то роман вполовину не был бы так знаменит. И содержащиеся в нем истины, конечно, до гораздо меньшего числа людей дошли бы.

- Каково Ваше отношение к экранизациям романа «Доктора Живаго»?

- Я считаю, что превосходный фильм снял Александр Прошкин по очень интересному сценарию Юрия Арабова. Там много додумано того, что правильно и точно проясняет образ доктора. Замечательна метафора,  найденная Арабовым, - врач мог делать сам себе операцию. Я очень хорошо отношусь к фильму Дэвида Линна с Омаром Шарифом, потому что его прелестные нестыковки с реальностью очень мило ложатся в пастернаковскую сказочную фабулу, как бы дополняют ее. Я, вообще, считаю, что «Доктор Живаго» - идеальный роман для хорошей экранизации. И чем больше будет этих фильмов, тем лучше.

- В Москве собираются поставить памятник Борису Пастернаку. А где бы Вы хотели, чтобы он находился?

 - Ну у меня нет никакого специального к этому отношения. Где бы он ни стоял, это будет хорошо. Но лучше всего где-нибудь в центре, в каких-то переулках, чтобы там Пастернак также внезапно мог встретить прохожего, как встречает его, например, Александр Блок, стоящий на улице Алексея Толстого. Идешь, идешь - и вдруг Блок. Около дома, где прошла когда-то его первая брачная ночь с женой.