Прозаик Олег Зайончковский о нестреляющих ружьях, приблудных смыслах и нехватке стилистов
 |
Проза Олега ЗАЙОНЧКОВСКОГО доказывает, что тема так называемых «маленьких» людей не только достояние классики – она вполне востребована в наши дни. Зайончковский – неоднократный шорт- и лонг-листер премий «Русский Букер», «Большая книга», «Национальный бестселлер». И в этом году с романом «Загул» он попал в длинный список премии «Большая книга». Дарья ДАНИЛОВА поговорила с писателем о его романе и литературе вообще.
– Олег, когда начинаешь читать вашу прозу, сначала попадаешь под обаяние легкого и изобретательного пера, но потом возникает ощущение, будто автор обещает что-то, но недоговаривает. Вот в последнем романе герой читает рукопись писателя Почечуева (вроде альтернативной истории с намеками), но на самом интересном месте «устает читать». Больше рукопись никто не открывает. Зачем развешаны эти нестреляющие ружья? Для украшения текста?
– Хороший вопрос. Я действительно избегаю любой досказанности – иногда осознанно, а чаще инстинктивно, из опасения уйти из области ощущений в область умственных смыслов. По моему представлению последняя – что-то вроде долины смерти, попав в которую художество неизбежно гибнет. Да, ружье не выстреливает, но может выстрелить, и этого для меня достаточно. Я не рассказываю истории, а только обозначаю их возможность. С читателем я делюсь не историями и не продуктом своего ума, а чистой эмоцией, впечатлением, часто смутным, как послевкусие сна, только переложенным в более или менее узнаваемые образы. Пусть обозначенные мной темы сами доигрывают-дозревают в душе читающего, а моя задача не сбиться, аккомпанируя.
– Теперь понятно, почему вы не пишете сатирических вещей, а ведь могли бы написать очень острый и смешной сатирический роман. Вы не хотите «опускаться» до сатиры? Это отважный жанр (тем более в эпоху всеобщей толерантности).– В данном случае, как я понимаю, речь заходит о моих отношениях с так называемой текущей действительностью. Скажу сразу: она меня интересует лишь как источник материала – тех самых «узнаваемых образов», и не более. Сатирическая форма мне не чужда, но сатира как жанр – это не по мне. Всякой актуализации своего текста я опасаюсь не меньше, чем интеллектуализации. Что касается авторской отваги, то она иногда заключается в том, чтобы оставаться вне эпохи, как бы та ни маркировалась.
– Нет, дело не в актуальности. Если сатира хорошая, то она на все времена. Просто вы заняты другим – созерцанием. Вам важнее вопросы: «как сказать» и «как описать» то, что замечаешь? Вам не кажется, что это нарциссизм? Стилисты всегда немного нарциссы. А вдруг Афродита обидится и превратит вас в цветок!
– По отношению к действительности я да, созерцатель, но по отношению к своим текстам, наоборот, – вечно неудовлетворенный кромсатель. Правда, случается изредка залюбоваться удачным местом, но это бывает со мной и при чтении чьего-то «не моего». Я и впрямь озабочен тем, «как сказать» и «как описать», но не потому, что стремлюсь сделать свою прозу еще более благоуханной. Если над текстом хорошо потрудиться, «намолить» его, то он уже начинает собирать на себя смыслы неожиданные, возникшие как бы за его пределами. Эти «приблудные» смыслы, появляющиеся неизвестно откуда, очень для меня важны. В их уловлении, может быть, состоит главная цель моих творческих усилий. Что касается Нарцисса, то я его участи не боюсь, хотя иные газетные афродиты не прочь обратить меня во что-то и даже похуже цветка. Только вряд ли у них получится. Их слово против моего – читайте и делайте свои выводы.
– Перейдем к главному герою. К нему претензии предъявляла бы уже не Афродита, а Афина Паллада: «Где же твоя воинственность, герой?» В предыдущем романе он у вас пассивный интеллигент, писатель, ему прощается. А новый герой работает на заводе, но все равно какой-то мягкий, податливый. Мои симпатии на стороне отрицательного персонажа – бородача из психбольницы. Почему вы такого харизматического дядьку не сделали главным?– Традиция, знаете ли! Разве мои нефедовы первые «лишние люди» в нашей литературе? Но если серьезно, то центральный персонаж у меня – это зона, куда стягиваются смыслы текста. Здесь как в атмосфере: зона, в которую все стягивается, должна быть зоной разрежения. Мне кажется, что активный герой стал бы, наоборот, зоной выталкивания. Тогда мне понадобилось бы как-то совсем иначе конструировать свои тексты, и это была бы другая проза. Но чтобы начать писать по-другому, нужно, чтобы во мне самом сформировался новый запрос. Возможно, что потихоньку это со мной происходит. Во всяком случае, следующий мой ц.п. (центральный персонаж. – Д.Д.) будет существенно отличаться от предыдущих.
– Почему современная литература впадает в крайности – или супермены, или «совсем лишние люди» – и боится создать значительного персонажа, который бы иногда философствовал о сложных вещах? Как Левин в «Анне Карениной». Мне кажется, если появится интересный герой, то все Анны, Китти и Стивы начнут водить хоровод вокруг него. Почему ушел тип героя-философа, героя-мечтателя?
– Мне кажется, что литература подустала. Она долго трудилась на общественное благо, и теперь ей нужен отпуск для поправки собственного здоровья. Художественной прозе пора вспомнить, что она все-таки род искусства, и зажить по законам искусства. Я не уверен, что нам снова нужны Левин и подобные ему персонажи, декламирующие и философствующие в хороводе Анн и Китти. Ныне философы есть на то, чтобы философствовать, а проза пусть говорит на языке искусства. На этом собственном ее языке сами скажутся куда более «сложные вещи», чем на языке Левиных, только чтобы услышать их, девушкам Китти понадобится вся диалектика их души. Я не говорю, что у социально ориентированной литературы нет будущего, но она, мне кажется, со временем уйдет в жанры. Настоящая же художественная проза избавится от «жизненных применений» и уже не должна будет поставлять обществу никаких героев.
– Рискуя превратить интервью в дискуссию, скажу, что вы зря разграничиваете язык искусства, философию и социальные вопросы. Вся классика – пример гармоничного соединения этих вещей. Допустим, литература устала. Долго ей еще отдыхать и как?
– Отдых, конечно, должен быть активным. Прозе необходимы качественные изменения. У нас недобор прозаиков, всерьез работающих со словом, «стилистов», как вы их называете. Надо, чтобы продолжилось структурирование, разделение языков, – читатель-то ведь уже структурирован. А кивать на классику здесь не имеет смысла – она творилась в другое время. Как я смотрю на будущее литературы? Если говорить о той ее области, в которой я сам подвизаюсь, то поводов для оптимизма у меня немного. Запрос на художественную литературу несоизмерим сейчас с запросом на литературу коммерческую, социальную или, скажем, квазиинтеллектуальную. Не знаю, как будет дальше, но хочется думать все-таки, что художественное слово умрет только вместе с цивилизацией.
– Поясните, что вы имеете в виду под словами «читатель уже структурирован» и как должно продолжаться «структурирование, разделение языков»?
– Скажу, не вдаваясь в подробности. Современный читатель (зритель, слушатель) в большинстве своем способен улавливать «культурные волны» лишь определенного диапазона. Каждый – того, на который «настроен». Почему так случилось, разговор особый. Возможно, по Дарвину: культурное сообщество усложнилось настолько, что в нем образовались виды, не скрещивающиеся между собой. Одни почти не слышат и уже не понимают языка других. Хорошо или плохо, но это факт. Поздно докрикиваться друг до друга, давайте просто признаем, что мы разделились на виды. И литературе тоже пора перестать претендовать на всеобщность. В наше время писать для всех означает: ни для кого. Я на собственном примере вижу, как в отношении моих текстов «непонятки» возникают даже у людей совсем неглупых. А у кого-то полное – если не понимание, то эстетическое сочувствие. Думаю, то же самое происходит со всеми современными авторами. Собрать на свой текст всю читающую Россию больше никому не удастся. Жаль, конечно, но приходится с этим смириться. Ведь писать-то все равно хочется.
– Все так, но, несмотря на эти «разные волны», есть отдельные произведения, которые трогают почти всех, – «Лунная соната» или вальс из «Щелкунчика». Далекая от литературы старушка, глядя на снег, нет-нет да и скажет внуку: «Мороз и солнце, день чудесный!» Единое культурное поле, которое рождается искусством, исчезает, но что будет духовно объединять людей? Футбол?
– Названные вами произведения – классические. Увековечились они не только благодаря выдающимся художественным достоинствам, но и потому, что созданы были во времена, когда действительно существовало это самое единое культурное поле. Оно, это поле, еще сохранилось, но только в качестве почвы. А вот цветы на нем растут теперь однолетние, всяк сам по себе, – растут и вянут уже без увековечения. И так будет продолжаться, пока поле окончательно не истощится. Подождите, и вымрут старушки, читающие внукам Пушкина, как вымерли читавшие Гомера. На каких почвах будут произрастать новые художества – это покажет время, но важно, чтобы они, художества, все-таки уцелели. Таково сегодняшнее положение дел, которому вовсе не рад. Литературе выживать надо, так что уж тут мечтать о духовном объединении человечества.
– А кого из «стильных» авторов, более или менее близких к нам по времени, вы любите?– И Саша Соколов, и ранний Лимонов, и Петрушевская… да мало ли кто? Были у нас хорошие прозаики. Любимым же из «стилистов», «близких ко мне по времени», я бы назвал Набокова. Современный мой список гораздо короче. Нравился мне Дмитрий Данилов, но что-то в последних вещах он не блещет. Другие имена называть не буду. Честно говоря, из меня плохой обозреватель литературной современности – наверное, сделавшись сам прозаиком, я разучился нормально читать.
0