Глеб Коломиец о предельных проявлениях человеческой психики
 После крушения больших идей, связанных со сверхценным мышлением... Фото из архива Глеба Коломийца |
Глеб Геннадиевич Коломиец (р. 1986, г. Тула) – поэт, философ, технический редактор литературно-философского журнала «Слова». Автор работ по философии, анатомии человека и истории. Сменил множество профессий: от дворника до переводчика. Автор книги визуальной поэзии Speaking trashcans (издательство Avantacular press, 2010) и сборника саунд-поэзии The dog barks… (2010).
Журнал «Слова» – это интересное российское издание, уделяющее внимание радикальным эстетическим практикам, эпатажным междисциплинарным подходам, экспериментальным направлениям в литературе и философии. С одним из основателей журнала Глебом КОЛОМИЙЦЕМ беседует Михаил БОЙКО.
– Глеб, что такое «экстремальная антропология»?
– Это долгосрочный, практически неподъемный философский проект, который я разрабатываю совместно с Инной Кирилловой, редактором журнала «Слова». Мы пытаемся исследовать формы существования, приближающиеся к пределу человеческого и переходящие его (проникающие на территории «звериного», «демонического», «машинного»). Перечислю некоторые из этих многообразных форм: бытовое насилие, территориальные войны в семье, между соседями, городскими районами; алкоголизм, проституция, садизм, мазохизм, нищета и др.
Я думаю, что крах философской антропологии связан с поисками универсальной модели человека и универсального метода исследования. Поэтому мы отказываемся от этого подхода и пытаемся найти для каждой формы жизни свой метод анализа, определить механизмы и исходы формирования и преобразования человеческого.
– Зачем вообще исследовать «экстремумы» человеческого бытия?
– Потому что это наше жизненное окружение. Положа руку на сердце могу сказать, что, выходя на улицу в своем спальном районе, не вижу никакой антропологии, кроме экстремальной. Один смоленский авангардист так выразился по этому поводу: «Ты вышел на улицу, зашел за угол, тебя не убили, скажи спасибо». У нас нет другого материала для исследования, да, пожалуй, другого и не надо. Мы пытаемся определить техники противостояния или уклонения от нечеловеческих форм жизни.
Возможно, некоторые из экстремальных форм могут быть полезными, так как удержание на пределе человеческого сопряжено с энергетическим взрывом. Правда, Кириллова в данном случае со мной не согласна. Она считает, что разоблачение всего экстремального (включая героическое, жертвенное, высокодуховное, высоконравственное и др.) возвращает территории человеческого человеку.
– Нравится ли вам изобретенный мной термин «алгософия»?
– Появление такого термина связано с важным, на мой взгляд, сдвигом – от «-логии» к «-софии». Чтение литературного текста уже не связано с логосом в любом из смыслов этого слова. Литература в настоящее время утратила метахарактеристики мастерства и эстетичности. Этим занимаются дизайнеры текстов – копирайтеры. Поэтому стиль, эстетическое оформление, богатство приемов и т.д. – вещи «перпендикулярные» по отношению к литературе. Это своеобразный шлак (эстетический мусор), который может появляться (а может и не появляться) в процессе творчества. Следовательно, литературу сегодняшнего дня характеризуют энергоемкость, уровень и объем идей. В литературном произведении должны существовать неустойчивые, постоянно изменяющиеся и ускользающие философские системы, построенные путем нечеткого сочленения самых разнообразных элементов и призванные вынести дух/тело читателя на «плато интенсивности». Боль является одним из самых мощных энергостимуляторов. Боль – это взрыв подлинной реальности. После крушения больших идей, связанных со сверхценным (психотическим) мышлением в любых его проявлениях, боль (также в форме любви-травмы-ненависти) остается одним из немногих энергоносителей, способных напитать литературное произведение. Сильное субъективное страдание, пережитое автором (и читателем), замыкает цепь, в которую входят реальность, боль, смысл и энергия. Так что алгософия представляется мне крайне перспективным методом. Только непонятно, что делать алгософу в современной ситуации, когда тексты в подавляющем большинстве атравматичны, косметичны, безопасны.
– Влияют ли друг на друга ваши занятия медициной, поэзией и философией?
– Мои занятия медициной закончились сразу же после получения диплома. Однако опыт долговременного выживания в абсолютно враждебной среде стал для меня травматически незаменимым. К тому же удалось увидеть некоторые вещи, как правило, остающиеся «за фасадом» социальной действительности – психиатрические стационары, вытрезвители, морги, наркологические отделения, детские дома, хосписы, дома престарелых и др. Общение с людьми, так или иначе связанными с этими институциями (и даже наблюдение за ними), значительно расширяет представления молодого человека о жизни, дает простое понимание того, что человек не создан для реальности, а реальность – для человека. Этот опыт отчасти отражен в моих поэтических и философско-публицистических произведениях.
Однако я категорически против поэтизации философии. Философствующая интеллигенция дискредитировала философию, лишив ее важнейшей функции – быть искусством выживания. Люди стремительно «инвалидизируются» не от психологических травм и увечий (это уже следствие), а от невозможности выйти на уровень и решить насущнейшие философские проблемы: «Зачем я живу?» (на философском языке: «В чем смысл жизни?»); «Почему мне все время плохо?» («Является ли страдание единственной экзистенциальной реальностью?»); «Жить по закону или по совести?» (здесь «бытовая» формулировка совпадает с философской); «Почему я люблю, а меня не любят?» («В чем экзистенциальный смысл любви?»); «Почему зло ненаказуемо?» («Существует ли трансцендентный Бог?») и т.д. Ответ на эти вопросы может стать как методом выживания, так и причиной смерти (морально-духовной и/или физической). Именно поэтому язык философии должен упрощаться, насколько это возможно. Когда речь идет о жизни и смерти, надо все объяснять на пальцах.
Статистическое большинство россиян погружено в бессмыслицу, хаос и жестокость низовой жизни, которая и составляет социальную реальность. А философия в это время пребывает «по ту сторону» насущных проблем и смертоносных угроз повседневности. Приведу один пример. Практически все русские семьи построены на открытом или скрытом насилии. Пройдя через «институт» детства в России, почти каждый человек становится либо инвалидом, либо сексуальным девиантом, либо бытовым садистом, либо преступником. Каково мнение философии на сей счет? Его нет. Философы занимаются «абстракциями второго порядка», которые существуют в другой реальности – реальности кабинетов, «научных» сборищ, кокетливых заигрываний с Церковью, властью, международным левым движением и любых других социально безопасных и престижных территорий. Именно поэтому в моем случае движение от философии к поэзии возможно, а от поэзии к философии – строго противопоказано. Есть большое количество людей, имеющих подушку социальной безопасности, которые стараются игнорировать низовую жизнь. Факты жизни большинства русских людей до сих пор воспринимаются как литературная «чернуха», эпатаж, преувеличение. Я же хочу заниматься насущными проблемами, повышать уровень своей выживаемости и выражать свои мысли предельно простым языком.
– Можно ли сегодня быть последовательным нонконформистом?
– Нонконформизм – это долгий путь, и я только начал по нему идти, поэтому не могу ответить однозначно. В интеллектуальной сфере и в сфере межличностных отношений, по всей видимости, довольно легко быть нонконформистом, особенно если Власть или Капитал не делают тебе никаких предложений. В отдалении от денежных потоков и столиц человек предоставлен сам себе и может без больших трудностей отказываться от общепринятых норм. Однако на социально-экономическом уровне возникают серьезные затруднения. В современном обществе необходимо занимать хоть какую-нибудь ступень на социальной лестнице. Если человек отказывается от этого, он все равно остается отчасти социализированным, попадая либо на иждивение (пользуясь продуктами Капитала через посредников), либо в криминальный институт бомжей и нищих (также подключенный к Капиталу через систему организованной преступности). Поэтому вопрос последовательного нонконформизма – это прежде всего политэкономический вопрос. Если существуют некапиталистические формы получения прибавочной стоимости, то ими можно воспользоваться и полностью отказаться от некоторых форм вовлеченности в общество. Сейчас я таковых не наблюдаю, хотя, возможно, с развитием Интернета они появятся.
– Как отличить подлинного нонконформиста от «имиджевого»?
– Здесь следует обратиться к известному утверждению Канта: злодей, ведущий себя как праведник, является праведником. Отличить нонконформиста можно по его конкретным действиям. Вопреки общепринятому мнению нонконформизм – тихое, келейное занятие, так как здесь нет других вопросов, кроме вопроса личного, индивидуального спасения. Нонконформист ничему никого не учит, ничего никому не хочет доказать, его воззрения кажутся банальными, устаревшими, выглядит он «неуровнево». С общепринятой точки зрения он занудный маразматик, его растворяют взглядом, он никому не интересен (это главная категория нонконформизма). Нонконформист просто спасается от семьи, Власти, Капитала, медийного пространства, религии, науки, политики – вообще от социума. Поэтому, если бы имиджевый нонконформист вел себя как подлинный, это никак бы не сказывалось на его имидже. Значит, если у кого-либо есть нонконформистский имидж, то он не ведет себя как нонконформист, и, следовательно, таковым не является.
– В чем сверхцель литературно-философского журнала «Слова»?
– У истоков журнала «Слова» стояла Инна Кириллова. Я присоединился к ней несколько недель спустя после создания литературной студии «Слова», которая поначалу служила основой для журнала. Была разработана стратегия: создать вокруг столичной литературы кольцо независимых площадок, по которому могли бы свободно перемещаться люди и тексты, не попадающие в поле коммерческого, филологического и официального искусства (по преимуществу авангардисты и их тексты). Однако первоначальный проект потерпел крах. Либо мы не смогли обнаружить достаточное количество альтернативных литераторов в провинции, либо их просто не существует. Вопрос остается открытым.
В настоящее время цель журнала состоит в том, чтобы создать пространство для некоммерческого, нефилологического и неофициального искусства в России. После того как мы начали печатать переводные тексты и публиковать работы европейских и американских художников, интересных, на наш взгляд, эта цель оформилась конкретнее, и появились новые проекты, развивающиеся параллельно с журналом: самиздат-издательство Mycelium, выставка асемического письма, состоявшаяся в Смоленске в апреле 2010 года, задуманная как начало серии некоммерческих выставок.
– Расскажите о культурной ситуации в Смоленске.
– Смоленск – это типичный провинциальной город, жители которого привержены к традиции и почве в лице Твардовского, Исаковского и Гагарина.
Единственная странность – то, что здесь живут и работают авангардисты Олег Разумовский и Эдуард Кулёмин. Впрочем, их творчество вовлечено скорее во всероссийский и международный, чем в областной контекст. Кулёмин, правда, иногда пытается участвовать в мероприятиях на местном уровне, но в статусе «культурного явления» ему отказывают.
Источник: Независимая Газета