Владимир Колесов о языковой ментальности
 Большинство знаков что-нибудь да запрещает. Фото Левона Осепяна |
В книге «Русская ментальность в языке и тексте» (СПб., 2007) Владимир Викторович представил фундаментальное исследование русской ментальности в категориях языка. О философском измерении русского языка с Владимиром Колесовым беседует Алексей Нилогов.
– Владимир Викторович, согласны ли вы с философом Федором Гиренком, который вопреки Мартину Хайдеггеру утверждает, что язык – это проходной дом бытия?
– Федор Гиренок – автор очень увлекающийся и увлекающий читателя своими острыми парадоксами. Мне он нравится: некоторые его суждения я включил в свой «Ментальный словарь», который готовится к изданию.
Что касается его поправки к известному афоризму Хайдеггера «Язык – это Дом Бытия», то я согласен скорее с немецким мыслителем, который афористично и точно указал на роль языка в жизни и философствовании. Язык – не проходной, а действительный Дом Бытия, если предполагать под метафорой «Дом» сущностное (философски – ноуменальное) существование современного языка как всеохватного Логоса.
Говорится не об эмпирическом языке, известном в форме речи и речений, а о помысленном концепте «Язык» как организующей мышление парадигме; такой Язык содержит в себе все Бытие и постоянно развивает все новые смыслы, облекая их в речевые структуры. Я отношусь к тем, кто считает, что в процессе познания «смысл оформляется», а не к тем, кто полагает, будто наоборот – «форма осмысляется». «Чистый смысл» и есть Логос (=концепт), который наличествует в Бытии. Поправка Гиренка снижает высказывание Хайдеггера до бытового уровня речи, но как таковая она вполне приемлема. Каждая речь сиюминутно суетлива и исчерпаема.
– Как вы относитесь к «языководческой» деятельности филолога Михаила Эпштейна? Можно ли сказать, что Эпштейн сознательно преуменьшает словарный состав русского языка, чтобы пропагандировать свой проект «Дар слова»?
– Безусловно, это так. «Разрыть, чтобы утвердить». Еще вопрос: нет ли среди предлагаемых созвучий каких-нибудь влияний чуждых языков? Те недостающие сотни тысяч слов, по которым тоскует Эпштейн, с лихвой можно набрать в академических многотомных «Словаре русских народных говоров» (вышел 35-й том на бесконечную букву С), «Словаре русского языка XI–XVII веков» (вышел 28-й том на ту же букву), а также в многочисленных словарях русского сленга, жаргона и мата. Так что, если поскрести по сусекам, больше миллиона как раз и наберется. Гуляй, душа, по просторам русского слова!
Между тем Эпштейн предлагает свои словесные творения (он – языковод = языковвод?), к мысли отношения не имеющие. Это экспрессивно окрашенные словечки, которые ежедневно поставляются бытовой речью, и гораздо более удачные: беговня, кошмарить, стыдуха – сравните с предлагаемыми Эпштейном матерными эквивалентами ярить и емить, а также бесконечными ожутить и опривычить и др. Его слова – беспомощные создания потенциально возможных лексем по расхожим словообразовательным принципам. Мало ведь увеличивать слова с приставкой о-, их бесконечно можно увеличивать с приставками не- и у– (ужутить, упривычить, сравните: уроем!), получится еще страшнее.
Главное – наполнить слово смыслом, вот в чем задача-то. Кто будет ярить и емить – неясно, ибо непонятна внутренняя форма слов, а точнее – эта форма «сдвинута по фазе», сравните: яриться и объем. Богатство словаря нации и богатство индивидуального словаря – вещи разные. Иные обходятся двумя десятками слов и счастливы. Национальная культура определяет состав словаря, и вы не найдете аналогичного полного русского словаря, как Вебстер или оксфордский словарь, поскольку русский литературный язык сторонится большинства слов, находящихся в обороте, для них стыдливо создаются особые словари. Вот Эпштейн сокрушается, что у нас в ходу одно слово вина при богатстве английских fault, blame, guilt. Я прочел и ахнул: каждое из этих слов показывают виды вины (как промах-ошибку, как безответственность, как виновность-грех), а русское слово дает представление о вине родово, обозначая общую причину деяния (исконное значение слова, его внутренняя форма, образ). Английский язык выражает нормы права, русский – морали, английский – в понятии, русский – в символе. Кстати, можно привести и обратные соотношения, когда множеству русских слов соответствует английское одно (по видимости, только по видимости! Пределов нашему невежеству нет). Анна Вежбицка говорит, что нашим подлец, мерзавец, скотина, подонок и прочие соответствует только слово scoundrel. Какой нехороший народ, эти русские! Но покопаться, так и в английском найдется куча хлестких выражений.
Словом, верно сказано, что русский язык во всем его объеме такая глыбища, что человечий муравейник у его подножия не в состоянии опорочить его силу и сущность. Повторяю, язык, а не речь.
– В чем выражается философия русского слова, о которой вы написали целую книгу?
– «Философия русского слова» – итог многолетних размышлений над сущностью слова. «Русского» тут поставлено потому, что основной материал книги – русский, да и сам я по специальности русист. Любой культурный язык развивается сходным с описанным в книге образом. «Философия» – потому что исследуется именно сущность слова, его, как бы сказать, трансцендентный план: до-словное слово в образе чистого смысла, квант которого я обозначил латинским словом conceptum – «зерно», зерно первосмысла, прорастающее в оболочке физического слова.
В известном отношении все это представляет собой развитие идей петербургской лингвистической школы, связанной с разработкой проблем «исконного смысла» («Этимологический словарь русского языка» Макса Фасмера идет отсюда), развития этого смысла (идея исторических словарей и первый материал также идут отсюда) и глубинной связи его с мыслью (достаточно вспомнить «понятийные категории» академика Ивана Мещанинова).
Тройственно я обосновываю понятие «концептума» в его отличии от концепта (понятия), который является одной из форм проявления концептума: феноменологически, логически и исторически. Первое позволяет определить суть концептума, второе оправдывает его смысл в явленных формах, третье показывает постепенность «отвердения» концептума в оболочке слова с максимальным его приближением к понятию (концепту и концепциям). Кратко: концептум – это смысл, не обретший формы.
Указанная последовательность выражена в сменявших друг друга процессах ментализации (метонимически заимствование культурных терминов с образованием объема смысла), затем идеации (метафорическое наполнение слова признаками различения и сходства – создание содержания смысла) и идентификации (сопряжения), или номинализации (образование слова) – совмещение объема смысла с его содержанием, уже национально русским, и актуализация понятия в границах слова. Ментализация работает на уровне образов, идеация формирует символы, а идентификация образует понятия, которые в окончательном виде у нас сложились в предпетровскую эпоху и развивались на протяжении XVIII века, на полвека отставая от Запада.
Сам термин «понятие», сменив термины «имя» и «знак» в аналогичном значении, появился только в начале XVIII века. Образ – символ – понятие суть содержательные формы концептума, в которых он проявляется в словесной единице. Обращаю внимание на три следствия.
Первое – толчок к развитию нового концепта дает давление со стороны более развитой культуры, в нашем случае – греческих текстов Евангелия в IX веке. Поток варваризмов, хлынувших в нашу речь сегодня, не даст такого толчка, потому что почти все эти варваризмы имеют русские эквиваленты, за редким исключением (типа демократия, идея, партия) не прошли этапа идеации (укоренения на основе своих признаков). И вообще представляют собою простые симулякры – слова-затычки, необходимые для актов общения в корпоративной среде. А корпорация – увы! – не нация.
Второе следствие – законченная культурная парадигма строится на последнем этапе «отвердения» слова, потому что это Слово-Логос – вечный объект идеалистической философии (а философия и может быть только идеалистической, поскольку имеет дело с идеей, идеалом и концепциями). Во все времена истории человечества устремление к понятию-концепту было живейшей потребностью человеческого знания и познания, желания понять мир наилучшим образом.
Третье следствие – изменялись типы мышления: метонимическое мышление древности сменялось символическим (все Средневековье), а затем понятийным (с XVIII века). Сегодня, пожалуй, жизнь «по понятиям» иронически сменилась мышлением риторическим. В самом деле, все фигуры освоены в бытовом дискурсе – и пляши, Ваня! Риторическое (=корпоративное) мышление (у каждого своя правда) изофункционально иронии как тропу и общению как трепу. Разумеется, книга сложнее по содержанию, чем я здесь изложил. Надеюсь, читатели ознакомятся с ней и составят собственное мнение о заложенных в ней идеях.
– Каким образом вы бы охарактеризовали языковой портрет современного носителя русского языка?
– Введу поправки: не «носителя», а русского человека, ментальность национальна, это не государственная монополия; «языковой портрет» – слишком узкое понимание проблемы, поскольку речевая характеристика дает только частичное представление о человеке.
Языковой портрет русского человека я «рисовал» почти полвека, едва поспевая за сменой самого типа «русского человека»: например, в разных изданиях популярных книг «История русского языка в рассказах», «Язык города», «Гордый наш язык» и т.д. Но наш современник равнодушен к языку по обрисованным выше причинам: надо успеть высказаться в общении, включаясь в активную жизнь. Тонкая женская душа трепещет от непостижимости (и непостижимости) словарных употреблений вокруг, и именно женщин русский язык интересует в письмах и в личных встречах. В этом что-то есть. Материнское сердце инстинктивно хочет оградить своих детей от «языка улиц».
Вторая причина – гуманитарная необразованность населения. «Борзостей еллинских не текоша», логике и психологии не учены, в словари заглядывают редко, а классическую русскую литературу – эталон русской речи – забросили на дальнюю полку. Эпштейн колотится «за русское слово», а русский человек даже к наличным словам относится как к воздуху – вдыхаю, и ладно! Невольно думаешь: а зачем десятки поколений духовно трудились над русским словом, огранивая и оттачивая его в назидание потомкам? Метастазы сленга и жаргонов расползлись по земле, выворачивая наизнанку смысл и значение русского слова. Интеллектуальная разболтанность и культурная неряшливость царят и в печати, и в устных речениях.