Памяти всех, кого лишили права,

памяти всех, кого вычеркнули из списков,

всех, кого выжгло августовское пламя,

кому ни при каком режиме не возведут обелисков,

памяти тех, кого выкинули за кордоны,

памяти тех, кто говорил с зашитыми ртами,

памяти тех, кто остался на линии обороны,

плывут небеса этим утром

над городами.

Плывут над околицами,

над правительственным кварталом,

плывут над парламентом, плывут над университетом.

Отражается солнце в реке красным кораллом.

Пахнет дымом и мёдом – 

кончается лето.

Пахнет выжженным пшеничным полем.

Выживи в этом огне, юный подранок.

Географией твоей, твоею волей

небо плывёт над страной, где спозаранок

памяти тех, кто ушёл, разряжаются телефоны, 

памяти тех, кто исчез, работают судоремонтные заводы,

памяти тех, кого нет, перегоняют вагоны,

и женщины, говоря про детей, выдыхают тепло свободы.

Памяти тех, кто упал, плывут грузовые паромы,

памяти тех, кого не назвали, наливается пашня,

работают невидимые мелиораторы и агрономы,

работают день и ночь, потому что важно,

чтобы летом не пересыхали реки, 

чтобы в декабре пекарни не замерзали,

чтобы в городах можно было купить молоко и таблетки,

чтобы не прекращали работу типографии и вокзалы,

чтобы всем только в радость была их работа,

чтобы всем хватало внимательности и силы,

чтобы памяти тех, кто боится, осмеливался кто-то,

чтобы памяти тех, кто молчит, что-нибудь говорили.

*

Знакомый пошел добровольцем.

Вернулся через полгода.

Где был – неизвестно.

Чего боится – не говорит.

Но чего-то боится.

Может даже показаться,

Что боится всего.

Уходил нормальным человеком.

Говорил, правда, много.

Про всё на свете.

Про всё, что попадалось на глаза.

А вот вернулся

совсем другим, как будто

кто-то отнял у него старый язык,

а другого взамен не оставил.

Вот он сидит целыми днями на кровати

и слушает демонов в своей голове.

Первый демон злой,

лютует, требует

покарать всех живых.

Второй демон смиренный,

говорит о прощении,

разговаривает тихо,

прикасается к сердцу руками,

покрытыми черноземом.

Но хуже всех – третий демон.

Он с ними обоими соглашается.

Соглашается, не возражает.

Вот после его-то голоса

и начинается головная боль.

* *

Три года мы говорим о войне.

Научились говорить о собственном прошлом с оглядкой на войну.

Научились строить планы с учетом войны.

Нашли слова для своего гнева.

Нашли слова для боли.

Нашли слова для презрения.

У нас есть слова для проклятий, слова для молитв,

есть все необходимые слова, 

чтобы говорить о себе во время войны.

Нам очень важно говорить о себе во время войны.

Мы не можем не говорить о себе во время войны.

Мы считаем недопустимым молчать о себе.

Каждое утро говорим о войне.

Стоим перед зеркалом и говорим о войне.

Говорим с тем, кого видим перед собой.

Мудрые слова.

Мудрые и убедительные.

Мудрые вопросы,

мудрые ответы.

Каждое утро напоминаем всем о числе погибших.

В обед радуемся солнечным бликам за окном.

Свежей траве, пробившейся сквозь мертвые камни.

Но вот вечером опять напоминаем всем

о числе погибших.

Нам очень важно напоминать всем о числе погибших.

Нам очень важно, чтобы о числе погибших напоминали именно мы.

Нам очень важно, чтобы о числе погибших слышали именно от нас.

Не оставляем никому шанса.

Разрезаем реальность садовыми ножницами,

даем ей оценку,

ставим ей неутешительный диагноз.

Три года раздаем оценки.

Три года говорим, стоя перед зеркалом.

Можно не бояться задавать жесткие вопросы. 

И не бояться получать неудобные ответы.

Просто более уверенные в себе 

говорят об этом громко.

А менее уверенные – тихо.

На число погибших это в любом

случае не влияет.

* * *

Такая вот у них теперь семья.

Такие вот семейные разговоры.

Договорились не ссориться, 

чтобы как-то пересидеть этот август

под обстрелами.

Так что

о политике не говорят,

чтобы не ссориться,

о церкви не говорят,

чтобы не ссориться,

и о боге не говорят,

чтобы не ссориться.

Не говорят о родных,

которые уехали.

Не говорят про друзей,

которые остались.

Не говорят про пацана из дома напротив,

который воюет.

Вспоминают соседа.

Соседа можно.

Сосед умер.

Соседа жалко.

Правда, бог тоже умер.

Но его почему-то не жалко.

Совсем не жалко.

* * * *

Солнце, терраса, много зелени.

Парень и девушка, 

похоже, студенты, сидят за столом,

ждут, похоже, заказа.

Рядом, на столе, конспекты,

папки с документами,

похоже, просто забежали между занятиями.

пообедают – побегут дальше.

Такие взрослые, такие серьезные.

Что еще?

Похоже, снимают жилье,

не любят готовить, 

едят где придется.

Жалко тратить время на кухню.

Жалко тратить время на пустяки.

Нужно относиться к жизни как к одежде,

которую ты примерял, прежде чем купить.

Нужно учиться не разменивать жизнь

на ерунду.

Когда-нибудь у нее обязательно будет свой дом.

Когда-нибудь он обязательно найдет нормальную работу.

Нужно будет всему научиться, 

нужно будет научиться подбирать

единственно верные слова, чтобы говорить

о любви и о человечности.

Пыль, цветы, много зелени.

Весна прошлого года.

Это единственное фото, где мы вместе, – рассказывает она. –

Я тут обижена на него,

видишь, даже смотрю в другую сторону,

не разговариваю с ним.

Потом началась война.

Он пошел.

Ну и всё.

* * * * *

По улице идет женщина.

Останавливается у магазина. 

Колеблется.

Надо купить хлеб, дома заканчивается.

Купить сейчас или лучше уже завтра? – думает.

Достает телефон, слушает гудки.

Говорит с мамой.

Говорит резко, не слушает,

срывается на крик. 

Кричит, стоя

перед витриной магазина.

Так, как будто кричит на свое отражение.

Обрывает разговор, не дослушав,

идет по улице, проклиная

невидимую и от этого еще более 

ненавистную

маму.

Плачет от обиды на нее

и от невозможности ее простить.

Забывает про хлеб.

Забывает про все на свете.

Наутро начинается 

первый артиллерийский обстрел.

* * * * * *

На сельской улице

перебит газопровод.

Место аварии, опасное место.

Аварийная служба не выезжает –

никто не хочет ехать под обстрелы.

Когда им звонишь – молчат,

ничего не говорят,

как будто не понимают тебя.

В магазине, рядом с позавчерашним хлебом,

продают похоронные венки. 

На улице почти никого –

все выехали.

Очереди нет.

Ни за хлебом,

ни за венками.

* * * * * * *

Зато теперь я знаю, – говорит он, –

какая она, война.

Ну и какая? – спрашиваю его.

Никакая, – отвечает он.

Говорит со знанием дела:

после плена про большинство 

вещей говорит со знанием дела.

То бишь с ненавистью.

Говорит так, что лучше и не отвечать:

всё равно не согласится.

Будет стоять на своем,

считая это высшей добродетелью

военного времени – стоять на своем,

отрицать солнце, отрицать

течение океана.

Так и есть: 

война – никакая,

о ней так и говорят –

без прилагательных.

Как ты себя чувствовал?

Никак.

Как к тебе относились?

Никак. 

Как ты об этом говоришь?

Никак.

Как нам теперь со всем этим жить?

Хватит тебе, капитан, всё, хватит тебе.

Слеза на реснице, как у рыбы крючок в губе.

Хватит петь, хватит плакать и не идти.

Я заплачý, капитан,

В другой раз заплатишь ты.

Хватит говорить, что всё не так.

Хватит рассказывать про первую из твоих атак.

Хватит петь, капитан, ты же не знаешь словá.

Что это за песня о женщине, что лежит средь полей мертва?

Хватит братания с тенями на белой стене.

Расскажи мне ещё о ней, рассказывай мне.

Мы ж её тоже видели. Там, в полях.

Мы тоже видели иней на сожжённых тех жигулях.

Время первого снега на рассветной стерне.

Расскажи мне о ней ещё, рассказывай мне.

Договори про неё всё, докричи.

Что это за тень на твоём плече сидит и молчит?

Тихий свет ночной поры.

Хватит тебе молчать. Давай, говори.

Позднего неба сполохи всё слабей.

Ты там был. Кому говорить, как не тебе?

Время выбирать слова для обозначения темноты.

Я не нашёл.

Может быть, это сделаешь ты.

Время огня, время памяти, пора рождества.

Представляешь, капитан, а если она жива?

И кто должен сказать им, что всё кончилось,

что пора собирать вещи, бросать в рундуки

нехитрый скарб, рубашки и свитера,

помнящие печаль и радость этих десяти лет?

Время собирать вещи, матросы, время собирать вещи, штурмовики.

Врата, которые вы десять лет брали приступом, наконец пали.

С войной покончено, на стенах появляются свежие ласточкины гнёзда.

Дети погибших бойцов улыбаются в порту чужеземцам.

И солнце слепит глаза птицам над покорённым городом.

И жернова истории крутятся в лёгких воздуха.

Пора возвращаться домой, герои, пора собирать вещи.

С войной покончено, война осталась в прошлом.

И они стоят у сожжённых домов, у чёрных стен,

и нет у них сил оставить тела своих павших,

и нет у них сил признать, что да, всё кончилось,

война закончилась, пора грузиться на корабли,

пора собирать вещи.

Волны плавно докатываются до берега.

Ждите попутного ветра, герои,

прощайтесь с погибшими.

Настаёт конец времён, приходит конец истории.

Ласточки скрепляют глиной расколотое время.

Но нет передышки у летних приливов.

Заканчивается одна история, начинается другая.

Они стоят и ощущают дыхание времени,

между смертью и жизнью,

между войной и возвращением,

меж Илиадой и Одиссеей.

Школа милиции. Сентябрь 14-го.

Все сидят под стеной, в закутке,

который не простреливается снайпером.

Крошеный кирпич, консервные банки, наполненные летним дождём.

За воротами школы кварталы,

из которых пытается выбраться лето.

Он сидит против солнца, чёрный, будто надгробье самому себе.

Привалился спиной к горячим изразцам школы милиции. 

Пой с нами, – говорим ему со смехом, – чего ты?

Пой с нами, – говорим с чёрной тенью, за который не видно глаз.

Но он отмахивается. Я не певец, – говорит небрежно, – я убийца.

Я убийца, – повторяет так, будто говорит – я почтальон,

я работаю почтальоном.

Сами пойте, – улыбается, разглядывая нас, – пойте, я послушаю, я покараулю.

Чёрная осень 14-го. В казармах школы живут добровольцы.

На полях вокруг города гниют подсолнухи и погибшие.

Солнце нагретое, словно дыня в выжженном чернозёме.

Пойте без меня, – говорит он устало, 

и все поют.

За спиной у него город с разрушенными школами.

За спиной у него поле, с которого вторую неделю не забирают погибших.

За спиной солнце, солнце раннего сентября,

Застывшее солнце, которое никого здесь уже не согреет.

Смотрит на нас, и за нашими спинами видит деревья.

Красные сосны в слепящем песке.

За нашими спинами только сладкий туман.

За нашими спинами ни единого умершего.

И сколько бы мы ни пели ему,

сколько бы ни звали в свою группу,

какими бы голосами ни вытягивали его из тьмы,

нам с ним никогда уже не петь вместе.

Потерянный голос болит, как отрезанная фаланга.

Солнце стоит над красными соснами.

Мы же все понимаем, из чего делается наша история.

История – это тень, которую отбрасывают живые.

И тень, которую отбрасывают погибшие, – тоже история.

1

Давайте сразу договоримся о

значении некоторых слов.

Наша беда в том, что мы боимся

называть вещи своими именами.

Путаемся в именах,

называем живущих

именами мёртвых,

впуская язык смерти на свою территорию.

Что мы имеем в виду, говоря «радость»?

С чем мы её сравниваем?

Обречённые в своих полуночных признаниях,

в своей настроенности против зла этого мира,

мы знаем имена деревьев,

знаем имена птиц,

однако не знаем, как назвать это состояние,

когда по дыханию протягивается

металлическая нить

оттого, что снова смотришь

на тонкую и затенённую линию плеча

в утреннем свете.

Дело в том, что лучше не соблазняться

энциклопедиями и словарями.

Дело в том, что лучше говорить, как есть.

Небо похоже только на себя.

И камни похожи только на себя.

А вот деревья похожи на иностранные языки.

Та же чёткая таинственная структура.

Так же много прилагательных.

2

Давайте также сразу договоримся о том,

какими должны быть стихи.

Это же проще всего.

Каждый, кто хоть раз имел дело со

средиземноморской кухней поэзии, знает,

какими должны быть стихи.

Стихи должны быть простыми.

Не сложней азбуки.

Стихи должны быть короткими.

Стихи должны быть как рецепт.

Стихи должны легко заучиваться наизусть,

как номер заграничного паспорта.

Давайте договоримся, что никто

не имеет права усложнять поэзию,

усложняя тем самым жизнь

себе и своему ближнему.

Что в таком случае следует делать с языком?

Язык сам себя творит.

Язык сам себя оспаривает.

Язык исчерпывает собственные возможности.

Поэты приходят умирать

в пустые библиотеки.

Библиотеки от этого

популярнее не становятся.

3

Следует также договориться,

о чём писать не следует.

Поэзия начинается там,

где заканчивается твой словарный запас.

Язык тянется к голосу,

как цивилизация к рекам.

Давайте, жалуйтесь на отсутствие хорошей поэзии.

Давайте, оплакивайте смерть литературы.

Обвиняйте поэтов в собственном бессилии,

в собственном одиночестве

и собственном атеизме.

Начинайте,

не останавливайтесь,

не лишайте себя такого удовольствия.

Поэты потом всё равно всё это зарифмуют.

4

Ограниченные возможности поэзии.

Тихий её голос.

Голос, каким просят прощения у безнадёжно больных.

Впрочем, и таким голосом можно

Рассказать об этой женщине,

о том, как она отважно

отвечает с утра на письма,

о том, как она решительно считает за окном

утренние облака.

А потом настаёт время выбирать,

и от этого никуда не уйти, 

и она открывает шкаф и выбирает себе одежду.

Так мудрые правители выбирают религию

для своего народа.

Между тем, что мы уже успели утратить,

и тем, во что по-прежнему верим,

проходит линия осеннего птичьего трафика –

прочерченный ногтем след

на офсете неба.

Время разлагается на траектории

лисьих следов, что уводят от рельсов,

на вытяжку позвоночников молочая

вдоль берега речки.

Время надламывается, как ветка.

Ничего не исправить, никак не вернуть

мерное течение жизни в направлении смерти.

С нас начинается серьёзнейший текст,

поэзия ножевых,

силлабика библиотек, где поселился морок.

Время замирает, как на охоте лисица, – 

ничего не предотвратить в этой исступлённой погоне, 

нечего надеяться, что нас минует

закалённое лезвие времени.

Вот только вставить в этот миг

между вспышкой и затемнением,

между тем, чего не вернёшь, и тем,

от чего ещё не отказались,

вот только выдохнуть – 

я тебя так люблю в этом осеннем безумстве,

среди чернозёма, похожего на типографскую краску,

которой печатают школьные учебники,

я так люблю это время, которое к зиме угасает,

выстуживая карманы наших бушлатов,

так люблю эти деревья, похожие на взрослых

женщин, что избавляются от листьев, как от иллюзий.

Только не говори ничего о страхе,

только не оспаривай мои прогнозы,

только не отводи своего взгляда,

когда будешь говорить с убийцами,

когда нежные и насторожённые небеса

по-настоящему запылают.

Большие поэты печальных времён.

Чуткие свидетели конца книгопечатания.

Поэты, чьими голосами говорит опыт

выживания в пустых залах,

поэты, что учат своему ремеслу

разве что чёрных дроздов

за окнами кафедры.

Храбрый поэт шлюзов на европейских реках,

поэт той страны, что беззащитно замирает,

почуявши зиму,

ты говори о надежде,

про страх и безысходность расскажут те,

кто тебя не читает.

Говори о надежде,

говори о сильных характерах

учителей и охотников.

Язык твой – длинный и путаный,

как Дунай на карте Европы.

Говори об упорстве сосен,

которые укореняются в песке,

как в языке русизмы.

Вся поэтика твоего континента

вырастает из пения и винограда.

Говори о винограде, о золотой

тягучести лозы, скрепляющей собою

границы, похожие на швы новой 

шинели.

Говори о пении женщин на пологом

речном берегу,

об отсутствии шансов расскажут

люди из церкви и муниципалитета.

Бесконечность свойств языка.

Таинственность его структуры.

Гнать нашим телом надежду,

как рыбу на чёрный берег,

водить сердцем нужное слово,

словно путника лесом.

Язык – дыхание,

заполненное смыслом.

Язык – призрачный шанс

убедить хоть кого-то

не прыгать с моста в Сену.

Поэт стоит в сердце пустого города,

кричит птицам,

летящим зимовать в северную Африку:

Я не верю в бога.

Но это не страшно. Его не существует.

В меня не верят читатели.

Это тоже не страшно. Их тоже не существует.

А поскольку птицы не слушают,

поэт принимается их пересчитывать

в поднебесных осенних стаях.

Считает старательно, записывает

в записную книжку каждую ласточку.

Сколько улетело, столько

должно и вернуться.

Нужно всех сосчитать.

Нельзя забыть ни одной.

Настоящая поэзия всегда

держится

на точности.

Что мы на самом деле знаем о нежности?

На самом деле мы не знаем о ней ничего такого.

Нежность – это жить с женщиной,

терпеть её безутешность,

обучать её детей, рожденных от кого-то другого,

оберегать её, и тайны её, и тревоги,

удивляться миру с его чудесами настырными,   

работать железнодорожником в городе,

где давно нет железной дороги

и вокзал разбомбили ещё в четырнадцатом.

И ты возглавлял полки, и брал города,

и летом четырнадцатого было тебе тридцать пять.

Сколько вас осталось? Двадцать из ста.

Выжившие, как правило, плохо спят.

Три года тому назад ты менял этот свет.

Черкал и правил его, как школьный диктант.

Он состоит не из одних поражений и бед,

не может он состоять из одних утрат.

Можно его кое-чему научить, как пса, 

необходимо вправить его, как плечо. 

Три года назад ты видел, как горят небеса,

как река в чёрной ночи течёт.

Три года тому назад формировались полки,

лето как раз проклюнулось и жило,

и гладь форсированной вами реки

поблескивала на солнце, как птичье крыло.

Три года назад смерть брала твой след.

Горечь стояла в речи, как сок в стебле.

Каждое утро он снится тебе, этот свет – 

изломанный тобой, понятный тебе.

Он не только из страхов, они не в счёт.

Не из одних лишь упрёков и утрат.

В чёрной ночи речка течёт, течёт.

В чёрной ночи птицы летят, летят.

1

А вот ещё одно стихотворение,

чтобы доказать ей, что земля плоска и конечна,

что её вращают дьяволы музыки,

что на её поверхности пляшут святые,

спускаясь с небес на сельские свадьбы.

Вот ещё несколько слов,

которые должны изменить её отношение

к природе божественного,

должны убедить её,

что все эти рождественские распродажи

кончатся страшным судом

и что мёртвые восстанут и будут искать

себе место среди живых.

Теперь-то она не сможет не поверить,

теперь-то она не сможет делать вид,

что ничего не знает,

теперь-то всё наверняка изменится,

после этого стихотворения, 

после ещё одного стихотворения.

Чем взломать замок от сердца?

Только словами, поставленными 

с ног на голову.

Чем заворожить чужую любовь?

Только стихами, написанными

на страничках библии,

поверх подробных описаний

апокалипсиса.

Но начинается ещё одна зима.

Но обрывается ещё один разговор.

Прекрасный мир замирает в ожидании чудес.

Никого ни в чём не убедить.

Никто не верит в страшный суд.

И в поэзию тоже никто не верит.

Тем хуже для вас.

Тем хуже.

2

Холодный утренний воздух.

И на улице никого, только птицы.

Он стоит на остановке, с пакетом в руке.

Дышит время от времени на замёрзшие руки,

жалеет, что забыл перчатки.

Другой подъезжает на своей машине,

издалека его узнаёт.

Выдерживает паузу, подходит.

Тот, что с пакетом, колеблется,

думает, подавать ли руку,

наконец простодышит в кулак,

как будто согревая.

Молча смотрят друг другу в глаза.

Молча друг друга ненавидят.

Холодное субботнее утро,

холодный осенний воздух.

Наконец не выдерживает, отдаёт пакет,

не простившись спускается в метро,

постепенно согреваясь.

Другой долго стоит,

не ощущает холода,

держит в руках пакет

с вещами женщины,

с которой живёт,

которую любит.

3

Что такое любовь?

Любовь – это когда она рассказывает

про секс с другим,

а ты в конце всё равно спрашиваешь, 

было ли ей хорошо.

За две тысячи лет человечество предало всех своих гениев.

Мир запутался в попытках оправдаться.

Мир оказался безнадёжно неприспособленным к жизни.

В оправдание себе он придумал художественную литературу.

И вот мальчишки выбегают из воскресной школы.

И останавливаются у распятия на дворе.

Белый снег слепит им глаза своей безупречностью.

Мир кажется аттракционом, где побеждает самый храбрый.

Бросаются снежками в тело спасителя.

Целят в грудную клетку.

Лепят замёрзшими пальцами снег.

Соревнуются в азарте и меткости.

И спаситель на фанерном распятии

принимает всё покорно, как он это умеет.

Принимает смерть за грехи этих детей.

И единственное, о чём беспокоится, – не замёрзли ли у них пальцы.

И думает, что смирение оправдывает всё.

Думает, что тихим словом можно вылечить церебральный паралич.

Поэтому молча подставляет сердце под блестящий снег – 

такой безупречный и такой смертоносный.

Просто на самом деле он ошибается.

На самом деле подлость ничем не оправдать. 

И тихим словом можно разве что спровоцировать конвоира.

А самые храбрые из мальчишек обязательно станут

поэтами и пророками.