Виктор Соснора
Дата: 07 Квітня 2014 | Категорія: «Читальна зала» | Перегляди: 4177 | Коментарів: 0
Автор_ка: Читальный зал (Всі публікації)
«…Что ты пасёшься над телом моим, Белая Лошадь?»
Виктор Соснора. Родился в 1936 году, в Алупке. Начал писать за десять дней до своего шестнадцатилетия, во Львове. И уже в раннем возрасте обрел страсть к сжиганию текстов за собой: первые восемь кубометров сжег в 1954 году, уезжая в Ленинград.
Работал грузчиком, слесарем, не окончил философский, служил в армии, облучился, учился на филологическом, возможно, научился, ибо в последствии руководил лито в Ленинграде.
В своих стихах Соснора пробовал продолжать футуризм и авангардизм; а на самом деле сконструировал осязаемый мир звуков, взаимосвязей и событий, где гладкоствольные гайки – жидкие глаза, где статуи ходят по кругу, где ночь без перекладин, и острова стекают в речку «чур». Тут жизненно важно услышать хлопанье крыльев, и над этим миром – небо, словно из мультфильмов Миядзаки, огромное и всегда разное.
«Он пережил в шестилетнем возрасте блокадную зиму Ленинграда 1941/42 г., он был вывезен из Ленинграда по Дороге жизни под пулемётным обстрелом с самолётов. Он очутился на Кубани и был со спасшей его бабкой захвачен немцами. В семилетнем возрасте он трижды побывал в гестапо, а затем жил в партизанском отряде, которым командовал его дядя. Этот отряд и его командир были расстреляны фашистами на глазах у мальчика. Он спасся только потому, что за четверть часа до расстрела сам был ранен в голову осколком мины. Он видел расстрел отряда сквозь застилавшую ему лицо кровь»
Лихачёв Д.С., Вступительная статья к сборнику В. Сосноры «Всадники». Л., 1969
«Сделав усилие, можно понять читающего или внушить себе, что понял. Но привыкнуть к этому голосу нельзя. Нельзя и запомнить, украсть, унести с собой.
Впрочем, красть - бессмысленно. Ему вряд ли найдется применение в столице карманных зеркал - Антананариву, где молчит золото и мигает сквозь решетку зверинца униженный лев. Наверное, далеко, за тридевять земель, на этом дивном наречии разговаривают с кассиршей, успокаивают ребенка, объясняются в юбви. Аукаются в подступающем мраке. Не завидуй им; ведь и ты не заблудишься, пока сияет в мангровых зарослях родины восковой иероглиф-неон. Не завидуй им, ч-к. Каждому свое.»
Борис Кузьминский. Мадагаскар: Виктор Соснора в Литинституте.Слово и жест.
ГОЛОЛЕДИЦА
А вчера еще,
вчера
снег выкидывал коленца.
Нынче улица черна —
го-ло-ле-дица.
Холод.
У вороны лёт —
будто из больницы.
Голо.
Всюду голый лед —
без единой ниточки.
Лед горланит:
— Я — король!
Все вокруг моей оси.
Солнце — кетовой икрой.
Это я преобразил!
На морозе башмаки
восторженно каркают:
это ходят рыбаки
по зеркальным карпам.
От меня блестит заря!
И прокатные станы!
Это ходят слесаря
по легированной стали!
Дети ходят в детский сад
по леденцам! —
И сулит король-обманщик
бесчисленные горы.
Но когда-то крикнет мальчик,
что король-то
голый!
***
Листья, листья!
Парашюты
с куполами алыми.
Вы, дожди, располосуйте
асфальтовые ватманы!
Вы деревьям изомните
деревянный сон!
— Сколько время?
— Извините,
не ношу часов.
Время крутится в моторах,
отмирает в молочае.
Листья мне кричат:
— Мы тонем!
а другие:
— Мы летаем!
Вы тоните и взлетайте,
я вам не приятель.
С пешеходными зонтами
ходят дни опрятные.
Время!
Что ж. Пришло — уйдет.
Ветер свитер свяжет.
Выше — ниже ли удой
у дождя — не важно.
Все как есть я принимаю,
листья приминаю.
А чего не понимаю —
не перенимаю!
Не вступаю в пересуды
с водяными армиями.
---------
Листья, листья!
Парашюты
с куполами алыми!
ЛЕТНИЙ САД
Зима приготовилась к старту.
Земля приготовилась к стуже.
И круг посетителей статуй
все уже, и уже, и уже.
Слоняюсь - последний из крупных
слонов -
лицезрителей статуй.
А статуи ходят по саду
по кругу,
по кругу,
по кругу.
За ними хожу, как умею.
И чувствую вдруг -
каменею.
Еще разгрызаю окурки,
но рот костенеет кощеем,
картавит едва:
- Эй, фигуры!
А ну, прекращайте хожденье
немедленным образом!
Мне ли
не знать вашу каменность, косность.
И все-таки я - каменею.
А статуи -
ходят и ходят.
ШАГИ СОВЫ И ЕЕ ПЛАЧ
Раз-два! Раз-два!
По тротуарам шагает сова.
В прямоугольном картонном плаще.
Медный трезубец звенит на плече.
Мимо дворов — деревянных пещер
ходит сова и хохочет.
Раз-два-раз-два!
По тротуарам крадется сова.
Миллионер и бедняк! — не зевай!
Бард, изрыгающий гимны — слова!
Всех на трезубец нанижет сова,
как макароны на вилку.
Раз! Два! Раз! Два!
На тротуарах ликует сова!
Ты уползаешь? Поздно! Добит!
Печень клюет, ключицы дробит,
шрамы высасывая, долбит
клювом — как шприцем, как шприцем.
Раз... два... раз... два...
На тротуарах рыдает сова.
В тихом и темном рыданье — ни зги.
Слезы большие встают на носки.
Вот указательный палец ноги
будто свечу зажигает.
***
О чем плачет филин?
О том, что нет неба,
что в темноте только
двенадцать звезд, что ли.
Двенадцать звезд ходят,
игру играют,
что месяц мышь съела,
склевал его ворон.
Унес ворон время
за семь царств счастья,
а в пустоте плачет
один, как есть, филин.
О чем плачет филин?
Что мир мал плачу,
что на земле — мыши,
все звезды лишь — цепи…
Когда погас месяц,
и таяло солнце,
и воздух воздушен
был, как одуванчик,
когда во все небо
скакал конь красный
и двадцать две птицы
дневных смеялись...
Что так плакал филин,
что весь плач птичий –
бессилье бессонниц,
ни больше, ни меньше.
***
Розы, как птицы, меня окружают, листами махая,
трогаю, и шипят, и кусают, рты разевая.
Птицы, как лодки, меня окружают и, как парашюты десанта,
веслами бьют и, приседая на крыше, стреляют из ружей,
окна открыты с луной, коршуны, жаворонки, чайки и цапли
вьются у горла веревкой, в рот набиваются паклей.
Снится, что я черная птица, лечу как чугунный,
снизу охотник стреляет, а пули из воска и тают, как капли,
и падают в бездну.
И,
опрокинуты когти,
падаю в бездну.
***
Рисование ню, если она как гипноз,
молодое лицо как мясо, фляги не дрогнут,
я кладу ее на пол, мажу спичкой с бензином, и что ж?
жир сливается ливнем, и ню, как говорится, пылает.
Флегма в прыжке, взвивается гонгом огня,
то катается по углам, то летает под абажуром,
талия тут же худеет, ножки годятся карандашу,
не как гимнастка и балерина, - бубен мистерий!
Эти линии плясок в сиянии искр,
ребра белые уж проступают и конус у бедер очищен,
и сквозь факел рисую мгновенья лист за листом,
кости тлеют в тазу, угли как угли.
Я лаконичен, метод не нов, Буонаротти Микель,
если модель не деймос, создаем динамичные позы,
только хаос огня возбудит дуновенье штриха,
ну, а пепел несу в унитаз и смываю.
***
Ты газель голубая как лёд
войди в ванну, возьми зеркало и карандаш
и пиши себя - на листке:
темя волосы лоб
брови веки ресницы глаза Золотой Нос
щеки скулы губы уши подбородок кадык
шею ключицы плечи локти пальцы до ногтей
и ногти ладони линии сгибы фаланг
груди соски ребра живот пупок
родинки волосяной покров у лобка
член или отверстие ноги колени голени стопу, -
мне не говори, я увижу кто смог, а кто нет.
Опять же ногти ног пятки и обследуй ступню.
Запись мне не показывай, а положи в сейф,
или ж порви, сожги, не важно - это ж самоосмотр.
И что ж?
Я имел 3 тыс. уч-ков и уч-ниц (одно и то ж!),
они приходили в Студию на каждый урок, -
учиться человеческой речи, чтоб во всеоружье вступить в «мир искусств»,
и то что пишу был первый тест на психику и ни кто - не смог.
Читатель (гипотетический!) сделай это себе:
ты войди в ванну, возьми карандаш и зеркало, полон искр...
я знаю их интим - дойдут в письме до бровей,
и самый низколобый отметит, как он высоколоб,
окинет оком фигуру, - конечно ж, дрожа, - хороша!
и дальше - ни взора, и выйдет из ванны нагой
(ногой!),
застегнет халат на стуле и будет бдить. -
а на кой?..
А на той,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
что голос тела имеет некий диапазон -
от фа-диез малой октавы до си-бемоль третьей, -
не у них, у книг.
***
Я живу на тех островах, что текут в речку «чур!»,
они болотны, а значит в них нет винограда,
и многомиганье птиц, и аэродром,
откуда никто не взлетает, п. ч. он трясина.
На жидких дорожках тонут самолеты и столбы
высоковольтные, и цветут трости,
а дом оседает в эту могучую муть,
и скоро мы по макушку погрузимся.
Я живу как чиж со взмахами крыл,
они как два топора за плечами,
и я лечу туда, не знаю куда,
разрезая воздух и рубя бездны.
Я лечу, как овчина, снятая с крючков,
планер, радиозвук, неслышим,
серобородонебрит, «свободолюбив»,
и возвращаюсь, и на крючки вновь себя надеваю.
Риторика. В ней я не достиг даже начал,
а хорошо б, как у других, одаренных,
но много в доме и вокруг имажо,
призраков, насекомых, видений, клинописи и чисел.
***
Под полуцельсным небом не живут снегири,
Наша Крепость на куриных ногах,
наши слоны стреножены и солому жуют рабы,
что же мы стережем, эти льды, этот съеденный муравьями каркас,
эти каски заржавленные, эту поллюцию в мордах и сапогах,
глинозём отравленный, где ни колоска,
это за них мы стояли насмерть и стою на смерть?
Отзвенели серебряных труб веера,
эти флейты закупоренные да диктофоны лжи,
что уж там тренькать, я вены испепелил,
грезилось всё ж об Анналах, вот и получай - онал...
В Токио высадились вороны с размахом крыл в 1 м.
Их 300 тыс!
Близятся Дафна дю Мюрье и Хичкок.
***
Люди как бомбы, ими заполнен склад,
лежат и мучаются в ящиках с замками,
их не откроют, а если заглянут в щель,
тут же взрываются, от взора.
Кислые, как осколки, прыгают по этажам
и умирают в лифте, сложив плечи,
или же как статисты, выпрыгивают из окна,
тысячами фигурантов в сутки.
От этих взрывов и прыганий устает лицо,
ещё они надевают электрический шнур на шею
и нажимают пальцами, это не киноужасы, а потому,
что позабыли им вставить в шею пружины...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
хоть и уходит патрон в синие щели неба.
***
Вот и ушли, отстрелялись, солдаты, цыгане,
карты, цистерны винные, женщины множеств,
боги в саду, как потерянные, стоят с сигаретой, уходят,
сад облетает, и листья, исписанные, не колеблет,
что же ты ждешь, как столбы восходящего солнца,
солнце заходит, и больше не озаботит,
магний луны и кипящее море,
и не печалит ни прошлого губ, и ни завтра,
книги уходят, быстробегущий, я скоро!
Все, что любил я у жизни, - книги и ноги.
Фото Алексея Балакина